говорил, словно вываливал из себя груз долгих раздумий. Сказал и в какой-то момент, Ивану показалось, что ему стало от высказанного легче, и он даже улыбнулся краешком губ.
— Да еще, чуть не забыл. Если вдруг как-нибудь тебя разыщет Шнайдер, то ты меня не видел. Во теперь все….
— Так это он искать-то должен?
— Не знаю Вань, точно не знаю, но думаю, что и он
— Ладно, Гриш, как знаешь. Решил из меня подсадную утку сделать — значит так нужно, — Иван усмехнулся, на одну секунду представив себя в виде утки, размером с хороший катер и еще раз улыбнулся, — пытать тебя не буду, но уж если партизанишь, то в поселке тебе Гриша делать нечего. Жди здесь, а я смотаюсь за машиной. Отвезу тебя на кордон, там и заночуешь, а утром отвезу тебя на вокзал.
— Спасибо Ванюш, но утром не надо, я сам доберусь. Ты прости меня, что так все вышло. Просто больше сунуться некуда. Понимаешь?
— А куда потом?
— Пока не знаю. Отдохну где-нибудь месячишко другой, а там видно будет, — в который раз щелкнув зажигалкой, Григорий попытался закурить, больше не пытаясь, скрывая от Ивана свое взвинченное состояние. Выговорившись, он почувствовал себя увереннее, от чего стало легче, и даже мучившая с самого утра головная боль немного отпустила.
Накрапывал дождь. По проселочной, разбитой колее, скрипя седушками и подвеской, Нива кренясь то вправо, то влево пробиралась к лесному кардону. В дороге оба молчали, не считая пары слов по поводу раздолбанной дороги.
— Ну, вон и кардон. В общем-то, рядом, правда, по весне сюда быстрее пешком доберешься, чем на машине — едва Иван проговорил, как дорога, резко повернув вправо, и вырвалась из леса на огромную поляну. Посередине поляны стоял добротный пятистенок, огороженный не менее добротным забором.
Заслышав шум мотора, на крыльце показался крепкий, лет сорока, сорокапяти мужик в опорках, ватнике и форменной фуражке с зеленым околышем.
— Ты егерю своему скажи, что меня на дороге подобрал — сказал Григорий. Иван, молча, кивнул и лихо подрулил машину к крыльцу.
— Ну и хтойта в ночь к нам жалуеть — мужик говорил со странным казацко-хохляцким выговором.
— Принимай Семеныч гостя, а я домой, пока не стемнело, — выпалил Иван, протягивая Семенычу руку.
— Не поняв, як домой?
— Як, як на машине. Я вон тебе залетного из города подбросил. Говорит, что хочет вспомнить детство и переночевать где-нибудь в лесу, вот я про тебя и вспомнил, мне ж все равно по дороге, а тебе как ни как, а приработок. Так, что с тебя Семеныч в следующий раз баня и магарыч, — Иван врал, как дышал.
Разрулив ситуацию он уже через пять минут, посигналив на прощание, скрылся за поворотом. Оставшись вдвоем на крыльце, Семеныч сразу заговорил. Куда-то исчез выговор и дурашливый тон.
— Я этого сына изрильского знаю давно, — сказал он. Дружим с ним, с тех пор как он сюда перебрался. Хороший человек. Надежный. Ну, давай знакомиться. Как звать-то тебя залетный?
— Григорий Алексеевич, — Григорий протянул Семенычу руку.
— А зачем к нам Григорий Алексеевич пожаловал, — спросил Семеныч и внимательно посмотрел Григорию в глаза. Посмотрел так, словно передним стоит подследственный из КПЗ, а он Семеныч по крайней мере прокурор.
От этого взгляда Григорию стало не по себе, но игра продолжается и теперь его очередь врать и выкручиваться.
— Ну, лукавить не стану. Прослышел о вашей бане, а у меня радикулит. Вот и решил. Раз врачи и лекарства помочь не могут, думаю…, - он недоговорил, так как его тут же перебил егерь.
— Раз приехал, значит нужно, а про баню ты это зря Григорий. Нет бани, сгорела баня. Три года назад сгорела. Старая была, да я не усмотрел. На ее месте теперь крапива только растет.
'Вот это я промахнулся- подумал Григорий. Ванька же сам про его баню…'….
— А то, что Иван про баню говорил, так это болтовня. Заходи в дом. Я тут один с Бонькой, — уточнил Семеныч, и мотнул головой в сторону приоткрытой двери. Только сейчас Григорий заметил, что на него из приоткрытого дверного проема внимательно, также как хозяин, смотрит здоровенная сибирская лайка.
— Не бойся, заходи. Она не тронет. Надо говоришь переночевать, значит переночуешь.
В красном углу в доме Семеныча вместо иконы висел черно-белый портрет Рабиндраната Тагора. Поймав взгляд Григория, Семеныч тут же, как по писанному выпалил: '…мы спешим назвать странными чудаками не от мира сего…', — затем посмотрел на Григория, как, бы проверяя какую реакцию произвел. Не увидев в Гришиных глазах не восторга и не порицания, Семеныч вздохнул и отправился на кухню ставить чайник.
Семеныч суетился у стола, аккуратно расставляя съестные припасы. Он всегда, как ребенок радовался появлению нового человека. Новый человек это новая возможность посидеть за столом и поговорить, а уж чего, чего, а поговорить он любил. Выставляя на стол грибочки, медок, живописно раскладывая зеленый лучок и свежие огурчики, Семеныч оценивающим взглядом окинул стол, словно написанную им картину и даже крякнул от удовольствия. Резко развернувшись к самодельному шкафчику, он как последний мазок на этом натюрморте, водрузил в центр стола бутылку первача. Не сказать, что он был большой любитель возлияний, но хорошо посидеть и основательно закусить был всегда не прочь. Вот и сегодня гость показался ему достойным такого приема. Явно человек умный, а уж он это понял с первого взгляда, а главное не из наших. С нашими то что, ну о погоде, огороде, а так что бы о чем-то серьезном….. Да и Иван не серьезного человека к нему не привезет.
Засиделись допоздна, не заметив, как пролетело время. На удивление Семеныча, Григорий совершенно не пил и поначалу это ужасно его расстроило. Однако, гость оказался весьма словоохотливым и с удовольствием поддержал его беседу. Говорил Григорий много и интересно. Говорил так, словно вчера вырвался из острога, где просидел двадцать лет и не имел возможности перекинуться с кем-либо словом. Говорили обо всем: и о политике, и о людях, и о природных катаклизмах. Семеныч просто плавился от удовольствия, особенно когда речь заходила о Тагоре и вообще, о вегетарианцах. Смущало лишь то, что как только разговор заходил о работе Григория он явно начинал врать и выкручиваться. Семенычу он объявил, что занимается строительством и приехал в эти края подыскать для своей фирмы новые заказы. Конечно, это Семенычу не нравилось, но за Тагора он мог простить всем и все.
— Я ведь что толкую тебе Алексеевич, — Семеныч прищурил глаза. Все великие люди как не крути, а были вегетарианцами. Да Винчи, Вольтер, Толстой, Руссо, Энштейн, — ощущаешь уровень, даже поганец этот Адольф и тот паразит был, говорят вегетарианцем.
— Ну, тут с тобой Семеныч трудно не согласиться. Гитлер тоже был великим, только по своему. Великий злодей это тоже величина пусть и с отрицательным значением. Для людей он был изощренным каннибалом, а для себя просвещенным вегетарианцем, — говорил Григорий.
— Вот тут Григорий Алексеевич позволь с тобой не согласиться, — взъерошился Семеныч. Вегетарианство это не только пища, это как религия. Это вера в доброту и справедливость ко всем живущим на этой планете без исключения, а у Фюрера твоего какая такая справедливость.
— Ну, это ты Семеныч загнул. Адольф он естественно не мой это во первых, а во вторых разве мало на свете тех, кто говорит, что верит и поститься и поклоны земные кладет, а в душе его веры нет. Внешняя атрибутика это еще не есть вера.
Так за чашкой чая, прокурив окончательно всю комнату, они философствовали довольные друг другом. Они были довольны, а вот собаке Семеныча явно что-то не нравилось. Она, то прижималась к ногам хозяина, то ощетинившись, замирала, смотря в угол, где висел портрет Рабиндраната Тагора.
— Видишь и Боньке наша беседа про Гитлера не по нутру, — рассмеялся Григорий.
Спать легли за полночь, но и в полудреме еще долго переговаривались, засыпая друг-друга событиями и фактами из древней и новейшей истории….
