мелкой победы.
Однако в жизни все пошло иначе. На самом деле отец подошел ко мне, пока тренер и врачи пытались остановить кровотечение и зашплинтовать мой размозженный нос Он снял пальто и собственноручно принялся промакивать алое месиво полотенцем. Накрахмаленная белизна его сорочки окрасилась брызгами крови. Отец же, судя по всему, этого и не заметил. Его прикосновения были до того нежны и заботливы, что я чуть не расплакался от столь неожиданного проявления ласки.
— Сынок, ты отдал все, — сказал он, приподнимаясь с корточек, когда кровь наконец остановилась. — Все отдал. И проиграл лишь оттого, что он больше хотел победы.
Правда его слов была неоспоримой и ошеломляющей.
Несколько лет спустя я узнал, что мой отец предложил Уинстону Кори работу. Говоря точнее, он обеспечил ему синекуру, благодаря которой Уинстон мог тренироваться в полную силу, когда вышел на международный уровень в качестве царствующего чемпиона Англии. Этот вымышленный титул он сохранял пару лет. Упомянутый факт запечатлен в анналах истории, вернее, в той статье «Таймс», где Кори публично поблагодарил моего отца, когда вернулся с Олимпиады с серебряной медалью. Однако эта повесть вовсе не о боксерах. Не о Кори, который сломал мне нос перед тем, как превратился в профессионала и сделал себе имя, а вместе с ним и не самое маленькое состояние. Эта повесть о яхте, о человеке, который ее приобрел, и о его сыне. Ну и конечно, в ней идет речь и о других вещах, других обстоятельствах и последствиях. Однако даже сейчас, когда я пишу эти строки, во мне остается все меньше уверенности в том, чем эти обстоятельства могли бы обернуться. Так что давайте будем просто считать, что вся обсуждаемая история касается только яхты и человека, который стал ею одержим.
По-моему, выход отца на пенсию ошеломил всех, кроме него самого. Хотя если призадуматься, он, пожалуй, и сам был этим изумлен. Со стороны его решение выглядело неожиданным и возмутительным. В моих глазах барыши, слава, власть и сопутствующее низкопоклонство перед деловыми успехами отца являли собой кипящую, жизнетворящую кровь всей его жизни. Под этим углом заявление о том, что он отходит от дел, уже не кажется актом отречения от престола, а скорее выглядит некоей формой суицида. К тому же в словах, которыми отец пытался обосновать свой поступок, читались тот же унылый стиль и хромающая логика, что характерны для предсмертного письма самоубийцы.
Единственное разумное объяснение, которое приходит мне в голову его уход можно уподобить уходу чемпиона на пике спортивной славы и успеха. Как, например, в случае Бьорна Борга. Тот вышел за корт, сунул ракетку в сумку и стянул со лба эластичную повязку, непосредственно в этот момент — когда не успел еще высохнуть пот на его двадцатишестилетнем челе — отдавая себе отчет в том, что пламя, питавшее пожар его соревновательной натуры, оказалось притушено и что он до конца своих дней пресытился теми усилиями, которые требовались для триумфа. Это я помню. Мне ведь тридцать два. В ту пору я был шестилетним первоклашкой и, подобно многим моим сверстникам, боготворил великого шведа. Борг проиграл французскому левше Анри Леконту в ходе второразрядного турнира и воля к победе умерла в нем с шагом за границу корта.
Как раз это и случилось с моим отцом по достижении пятидесятипятилетнего возраста. Ошарашенным бизнес-журналистам он объявил, что снимает с себя все коммерческие обязательства по случаю выхода на пенсию, которую собирается проводить на борту винтажной яхты. Отец сказал, что поплывет в Америку. А в конечном итоге совершит кругосветку. Впрочем, заверил он, для первого рейса вполне хватит и Атлантики.
Вам следует вообразить себе эту картину. Новость прозвучала в золочено-кожаном интерьере банкетного зала корпорации «Станнард энтерпрайзис». Отца окружали люди, специально отобранные под задачу сохранения и дальнейшего развития этой бизнес-империи. Но сам он уже принадлежал истории. Его долю выкупил конгломерат венчурных капиталистов, от чьих предложений он отмахивался годами. В глазах рябило от деловых костюмов в полоску и крикливых шелковых галстуков. Атмосфера была пропитана тестостероном, а в карманах сидящих в зале репортеров дрожью заходились смартфоны «Блэкберри», принимавшие входящую электронную почту. Как позднее рассказала мне отцовская секретарша, обстановка царила довольно странная. И не только потому, что она была на собрании единственной женщиной. Отец из года в год великодушно подкидывал этим людям один ценный совет за другим, и его биржевые рекомендации частенько оказывались для них очень и очень прибыльными. Вот и тогда, сказала мне Шейла, они напоминали роскошно одетых попрошаек, которых напоследок созвал король, чья щедрость при раздаче объедков с пиршественного стола была легендарной.
Наконец до людей дошло, что он и в самом деле намерен поступить так, как обещал. Они поняли, что он не шутит. Один псевдоостроумный журналист, по-видимому знакомый с тем фактом, что Магнус Станнард обладал нулевым мореходным опытом, предложил вместо Атлантики совершить переход из Саутгемптона до Кауса. Смех в зале. Впрочем, вымученный. И замерший на устах всех и каждого, едва мой отец обвел аудиторию стальным взглядом.
— На данный момент я сумел воплотить все свои мечты до единой, — сказал он в тишине. — И вот почему вы пестрите каракулями свои блокноты, а я сижу здесь, в президиуме.
Народ напряженно замер.
Тут отец усмехнулся. Улыбка его была скромной и даже самоуничижительной.
— Впрочем, чего уж там. Если подходить прагматически, то есть смысл, пожалуй, начать с Норфолкских озер.
И они облегченно зашлись весельем. Покатились со смеху. Магнус их простил.
У отца заискрились и помягчели глаза под кустистыми бровями.
— Но, ребятки, — продолжил он. — Ребятки, послушайте. Какая к чертям радость, если все время следовать прагматизму?
Шейла сообщила мне, что прожженные акулы бизнеса повскакали со своих мест как один человек, чтобы наградить отца рукоплесканиями стоя. Чисто спонтанная, заявила она, бурная и продолжительная овация. Со слезами на глазах.
Мне не требовалось уточнять, входил ли мой родитель в число плачущих.
Аукцион, на котором он ухнул чрезмерно большие деньги за разбитое корыто, проходил в судоремонтном доке «Буллен и Клоур», что расположен в пригороде Портсмута. Дело было промозглым и хмурым январским утром. Отец настоял, чтобы я тоже там присутствовал, хотя, разумеется, до Портсмута мы добирались отнюдь не вместе. В то время как я сидел за рулем, он парил в воздухе. И даже не попросил меня захватить его с вертодрома, а предпочел самостоятельно взять такси. Когда он прибыл — без свиты и минута в минуту, — я был уже на месте, промерзший, промокший и скучный от тупого ожидания на причале.
«Буллен и Клоур»… Когда я услышал это название в первый раз, то лично мне оно навеяло мысли о гробовщиках века эдак девятнадцатого. Впрочем, приехав туда, я обнаружил, что похоронный бизнес был прямой противоположностью тому, чем они занимались. Их фирма специализировалась на спасении имущества на море. Другими словами, благодаря их усилиям трупы потерпевших кораблекрушение посудин восставали из морской могилы. Они поднимали затонувшие суда, буксировали брошенные яхты, ремонтировали и оставляли у себя терминально поврежденные и бесхозные плавсредства и так далее. На территории их царства из эллингов, свайных причалов и якорных стоянок можно было слышать звон громадных и таинственных цепей, стенающих под напором колоссальных волн. Чудилось, что вот-вот из-за железных корпусов и мокрых подпорных брусьев вынырнет фигура Изамбарда Брюнеля в знаменитом цилиндре и кожаных полуботинках, хлюпавших по раскисшей глине за несколько часов до катастрофического удара.[1] Туман в тот день высосал все цвета из солнечных лучей, окрасив пейзаж «Буллена и Клоура» в сепийный колер зернистых дагерротипов блеклого викторианского столетия.
Яхта, ради которой устраивались торги, находилась в сухом доке. Точнее, даже не яхта, а один лишь корпус. Со слов отца я вывел, что на самом деле она представляла собой двухмачтовую гафельную шхуну. Вот именно что представляла — в прошедшем времени. За годы запущенности она лишилась не то что кормового кубрика, но и настила на полуюте. От фок-мачты вообще ничего не осталось. Грот-мачту когда-то переломил шторм, и сейчас на ее месте виднелся только коренной остов, расщепленный в полутора футах выше чугунной обоймы у пяртнерса, так что в итоге над палубой гордо торчал огрызок высотой не более
