двух с половиной ярдов. Несколько утешала мысль, что такой разгром был учинен буйством стихии, а не сознательными действиями молодцов с бензопилами.
Отец хлопнул меня по плечу. «Согласись, сразу за душу берет?» — сказал он. Туман осыпал росяным бисером широкие плечи его реглана, а дыхание уже отдавало густым зловонием первой утренней сигары. Впрочем, он был прав. Как обычно.
Причиной тому были ее обводы. Даже извлеченная из воды, яхта поражала надменной элегантностью. Корпусная обшивка покрылась пятнами, однако выглядела прочной и, по-видимому, не пострадала. Ее палуба, окантованная латунным леерным ограждением, была негромким, но убедительным гимном во славу грациозности. Она обладала столь восхитительными пропорциями, что даже в разбитом виде производила впечатление достоинства и величия. Возможно, что свою роль сыграл также пьянящий, колдовской ореол богатства того человека, который заказал постройку этой яхты и затем плавал на ее борту. Из аукционного каталога я почерпнул, что «Темным эхом» владел некий Гарри Сполдинг. И все же дело было в ее обводах. Даже несмотря на потемневшую латунь, вывороченные лючки и пустые глазницы иллюминаторов, ее с легкостью можно было вообразить под полными парусами в искрящемся море на фоне белоснежных стен Антиба или в каком-то ином, преисполненном сияющей надежды месте под зависшим над горизонтом солнцем. Да уж, такая картинка возьмет за душу, особенно когда ты стоишь на осклизлой гальке в бесцветном сумраке ремонтной верфи зимним днем. Обезглавленная и измочаленная, подвешенная над лужами на канатах и цепях, «Темное эхо» заставляла предаваться мечтам.
Собственно, торги состоялись в угрюмом зале, обшитом панелями из тика и красного дерева, которые пересекались стрельчатыми окнами, ослепшими от тумана и мороси. Здесь пахло волглой плесенью и скипидаром. И было холоднее, чем снаружи. Лишь в двух аспектах это помещение согласилось уступить натиску модерновых веяний. Во-первых, на одной из стен висел давно выцветший календарь с рекламой покрышек «Пирелли». Если верить ему, сейчас мы наслаждались апрельскими деньками 1968 года. Однако! А во-вторых, возле конторки аукциониста имелся телефон. Правда, старомодный: черный, громадный и, пожалуй, с бакелитовым корпусом. Я бы сказал, что и в 68-м этот аппарат уже сошел бы за антикварный курьез. За телефоном присматривал специально назначенный клерк в дешевом костюме и с напомаженными волосами. Что же касается аукциониста, то это был пожилой и суровый джентльмен. В зале сидело с полдесятка человек, и никто из них, если не считать моего отца, не походил на потенциального покупателя. Кроме того, присутствовал некий юноша с блокнотом, который даже не удосужился снять дождевик и которого я принял за репортера из местной газетенки. В истории «Темного эха» была лишь одна крохотная деталь, имевшая отношение к Помпи.[2] Киль шхуны был заложен в род-айлендском Ньюпорте в 1916 году, но затем живописная карьера этого судна привела его — в мертвом и умаленном виде — в здешние края. Фирма «Буллен и Клоур» была местным предприятием, так что паренек вполне мог бы поместить столбец в своей газете. Получилась бы более- менее занятная история или заметка в новостной рубрике. Штатного фотографа этот начинающий журналист с собой не привел. Наверное, подумалось мне, для них куда дешевле и драматичней воспользоваться каким-нибудь архивным снимком яхты под полными парусами.
Я оказался прав насчет присутствующих. Ни один из них не сделал попыток объявить конкурентную цену. Моему отцу пришлось упорно сражаться против претендента, который участвовал в торгах по телефону и, судя по всему, очень и очень желал приобрести яхту. Отец намного перекрыл свой же лимит, однако ему было не занимать упрямства, а карманам — глубины. Он хотел это судно и не привык уступать первое место. Словом, он выложил непомерные деньги, а когда молоточек в последний раз ударил по конторке, отец обернулся ко мне с улыбкой, где читались гораздо более сложные нюансы, нежели хорошо знакомая ухмылка триумфатора, которую я ожидал увидеть. Что-то было в ней, в этой улыбке, чему я не мог дать точного определения. Сейчас, вперяя в прошлое взор, просветленный задним числом, я берусь утверждать, что улыбку отца в то утро подпортил инстинкт, который был ему, в общем-то, чужд. Теперь мне кажется, что его победную улыбку исказила судорога мрачного предчувствия.
Очередной сюрприз последовал незамедлительно.
— Я был бы признателен, Мартин, если бы ты отвез меня к вертодрому, — сказал отец.
Я кивнул, поднялся, застегнул пальто, нащупал брелок с ключами от машины, подошел к распахнутой двери и принялся ждать у выхода, пока он дарил свои сентенции — конечно же, любезные и остроумные — парню из местной газетенки.
На стене сухого дока уже стоял какой-то мужчина и командовал бригадой рабочих со стальными тросами и краном, которые громадным брезентовым саваном закутывали дубовый и тиковый труп, обошедшийся моему отцу в кругленькую сумму. Туман над останками яхты тяжелел и сгущался. Между мокрой галькой под ногами стропальщиков и дном дока простиралась пятидесятифутовая бездна, так что люди двигались с опаской. Бригадир носил зюйдвестку и бушлат поверх замасленной робы. Натекавшая с моря дымка потихоньку превращала его в крикливое и воинственное привидение, которое облаивало подчиненных и посасывало огрызок сигары, чей кончик светился размытым оранжевым пятнышком. Как мне кажется, он и не подозревал, что я за ним наблюдаю. Когда с заданием было покончено и его бригада побрела прочь, теряясь в серой мгле, он на минуту замер, уставившись на недвижный громадный корпус, окутанный погребальной плащаницей. После чего швырнул окурок в мутную жижу на дне дока и осенил себя крестным знамением — раздумчиво и неспешно, словно коленопреклоненный католик на заупокойной мессе.
Сей поступок показался мне несообразным после всех тех воплей и проклятий, которые сопровождали только что завершенное дело. Возможно, я был свидетелем некоей морской традиции, которая, как и все прочие морские обычаи, были для меня за семью печатями. А затем исчез и бригадир, проглоченный туманом. «Буллен, — подумал я. — Если только не Клоур». Удивляла почтительность, более уместная гробовщику и проявленная со стороны одного из боссов — охотников за морскими трофеями, — которые вот-вот поживятся за счет моего отца.
Тут подле меня возник и сам отец. Он взял меня под руку (третий по счету сюрприз за день), желая прогуляться к тому месту, где я припарковал машину. Дорожка повела нас вдоль «Темного эха», обряженного в саван. Но отец даже не взглянул на яхту. Он смотрел строго вперед, и переживаемое им беспокойство отразилось бледным подобием той улыбки, которую, как ему, наверное, мнилось, он носил с наработанной уверенностью вечного триумфатора. «А ведь отец перепуган», — подсказала мне интуиция. Он цеплялся за мою руку подобно карапузу, который, чего-то устрашившись, ищет утешения в твердой родительской ладони.
К тому моменту, когда я преодолел расстояние до вертодрома, туман сгустился настолько, что взлет сделался невозможен. Даже Магнус Станнард не был в состоянии отменить запрет авиадиспетчеров на любые рейсы.
— Отец, давай я сам тебя отвезу, — предложил я.
Мне не хотелось, чтобы первый день его отхода от дел омрачился хоть сколь-нибудь мелким поражением. Да и водитель из меня хороший. Даже он не мог бы с этим поспорить. Отец посмотрел на мой «сааб». Посмотрел — и вздохнул.
— Пожалуй, мне следовало купить тебе машину получше. Напомни при случае, чтобы я устроил тебе «ягуар» или что-нибудь в этом духе.
— Да мне нравится моя машина. Годится и «сааб», — ответил я.
— Годится, когда ты сам швед, — возразил он, забираясь на заднее сиденье. — Годится, когда ты сам исповедуешь самоуничижение. А шведам, как и всем прочим скандинавам, ничего другого не остается.
— Если мне не изменяет память, — сказал я, — «сааб» для меня выбрал именно ты.
Он рассмеялся. Непринужденно, без натяжки. Сегодня мы чудесно ладили. Понятное дело, я мог все испортить в любую секунду, протаранив в таком напоминающем суп тумане чей-то задний бампер. Но мы с ним ладили. Отец и сын, вдвоем. У меня зарделись щеки от удовольствия. Я испытывал прилив горделивого чувства, вцепившись в баранку, прости господи.
Ужинали мы тоже вместе. Сузанна отсутствовала по своим рабочим делам в Дублине, я ничего на тот вечер не запланировал и, стало быть, не должен был ни перед кем оправдываться. На обратном пути в Лондон отец позвонил секретарше, чтобы та извинилась за него перед очередной супругой. Похоже, отец рассматривал эсэмэски как слишком интимную форму общения. А может, слишком уж современную. Вариант позвонить жене лично, судя по всему, отпадал сам собой. Эти ранние провозвестники выглядели не очень
