разбитых стекол. Впрочем, даже эту работу требовалось вести крайне аккуратно, потому как в иллюминаторы собирались затем вставлять новые стекла, вырезанные точно по размеру, индивидуально отшлифованные и отполированные рукой мастера. Было очень важно не повредить мягкую латунь окантовки, потихоньку выбирая зубилом осколки высокопрочного стекла.
При этой операции случайно поранился ученик стекольщика. Поначалу никто не придал этому никакого значения, однако рана загноилась. У него начался сильный жар, состояние быстро ухудшалось, и тогда парня повезли в больницу. Его госпитализировали, а затем перевели в блок интенсивной терапии с серьезным случаем сепсиса. Он был молод и крепок, увлеченно играл в футбол и даже подумывал о полупрофессиональной карьере, но совсем не выглядел атлетом со своей располосованной ладонью и гротескно разбухшей рукой, подвешенной над больничной койкой, возле которой пришлось поставить аппарат искусственного дыхания, потому что тело злосчастного юноши разбил паралич и он потерял способность дышать самостоятельно.
Парнишка выжил. Отек начал спадать, инфекция пошла на убыль. Спустя неделю его выписали. Но к работе над иллюминаторами «Темного эха», переданными в мастерскую стекольного субподрядчика на верфи Хадли, он не вернулся. Вместо этого позвонил своему бывшему боссу и заявил, что в жизни больше не будет резать стекла. И, добавил он категорическим тоном, в жизни больше не позволит стеклу порезать его самого.
Второй инцидент имел место непосредственно на борту яхты и был куда более серьезным. Плотник менял палубный настил, на который, разумеется, шла твердая древесина, а именно высокосортный тик, по очень приличной цене приобретенный в специализированном лесном хозяйстве моим отцом, внимательно следившим за своим экологическим имиджем. Но то ли древесина оказалась плохо выдержанной и сохранила в себе достаточно влаги, чтобы заклинило ножевой диск, то ли попался особо свилеватый участок с сучком… Да и плотник, разумеется, пользовался старинной циркулярной пилой, как того требовал характер заказа. А твердая древесина — каким бы мастером ты ни был и каким бы наточенным ни являлся твой инструмент — всегда требует определенных физических усилий. Короче, диск лопнул, и стальной осколок вонзился плотнику в глаз. Очень серьезная травма, к тому же в обмен на приобретенное внешнее уродство он потерял пятьдесят процентов зрения и порядочную долю особо тонких и сложных заказов вплоть до конца своей профессиональной карьеры.
Но это были еще цветочки в сравнении с третьим происшествием, подлинной трагедией, которая заставила взглянуть на ситуацию под совсем иным углом. Причем дело происходило в присутствии моего отца, который заехал на верфь проинспектировать ход работ.
В тот день удаляли огрызок грот-мачты, ее коренной остов, который пронзал всю надстройку по центру палубы. Операция чем-то напоминала выдирание гнилого зуба, хотя сама по себе мачта была отнюдь не гнилой. Просто переломленной, не подлежавшей восстановлению, а посему ее требовалось демонтировать. Рабочие подогнали кран, который должен был выдернуть ненужный кругляш. На ствол завели стальные тросы-оттяжки, чтобы после извлечения это бревно не слишком опасно раскачивалось над палубой. Не хватало еще, чтобы мачта превратилась в своего рода таран и разнесла по щепкам то судно, на борту которого она столь долго и верно служила.
Каким-то образом один из этих тросов провис и обвился вокруг руки стропальщика на палубе. После чего, натянувшись вновь, он начисто отхватил ему руку с легкостью проволочного ножа, которым режут сыр. Прямо по бицепсу. Работу, конечно, тут же прекратили, вызвали «скорую», а в ожидании приезда санитаров принялись оказывать первую помощь. Фрэнк Хадли был образцовым работодателем, и два человека в бригаде знали все насчет неотложных мер и разных спасательных процедур, но человек с оторванной рукой продолжал корчиться на залитой кровью палубе, пока наконец не скончался от болевого шока по истечении пяти-шести минут адских мучений.
Исполнение заказа было приостановлено. И больше не возобновлялось. Отец обеспечил Хадли весьма выгодный контракт. А Хадли, как я уже упоминал, был скрупулезным работодателем и платил своим рабочим по очень конкурентным ставкам. Но после гибели рабочего на борту «Темного эха» никто не желал связываться с отцовской яхтой. Даже после того как Хадли лично взялся за швабру и отдраил палубу от крови стропальщика, а полицейские следователи убрали свои авторучки, взяв необходимые показания; даже после похорон, состоявшихся аж на восьмые сутки после инцидента, всеобщего энтузиазма вернуться к проекту не наблюдалось. Стояла последняя неделя февраля, и по всей Южной Англии хлестали рекордные дожди. Имелся водоотливной насос для поддержания дока сухим, пока в нем находилась инертная масса «Темного эха». Яхта вновь была окутана своим саваном, как если бы пребывала в торжественном и напыщенном трауре по самому свежему усопшему на ее борту. Ибо мне рассказали, что у него имелись предшественники — а также предшественницы, — по которым яхта, надо думать, некогда скорбела с точно такой же расчетливой и напускной благопристойностью. А может, все дело было просто в погоде, которая нагоняла на меня такую тоску, что, куда бы я ни бросил взгляд, все становилось столь же унылым и блеклым как и протекшая небесная твердь.
Я сидел с отцом в офисе Фрэнка Хадли. Сквозь окно за его спиной различалась брезентовая туша яхты, полуразмытая пеленой дождя. Как это обычно бывает, судоремонтный заводик находился в устье реки, на конце глубокого канала, откуда земснарядом выбрали ил, чтобы суда, над которыми Фрэнк работал, имели доступ к открытой воде. Во многих аспектах все напоминало верфь Буллена с Клоуром. В воздухе стоял такой же всепронизывающий соленый запах, а солнечный свет отличался той бледностью, какую можно встретить только на взморье. Это было точно такое же царство мокрой гальки, буксирных канатов, якорных цепей и швартовных палов с чугунными кольцами. Ну и разумеется, здесь опять чувствовалось присутствие «Темного эха».
Но в то же время и столь же существенным образом все пребывало в полном контрасте к «Буллену и Клоуру». Просторный офис Хадли был минималистской данью уважения хорошему вкусу и модернизму. В углу мягко бурчала автоматическая кофеварка. На стене — от нас слева, а от сидевшего к нам лицом Хадли справа — висел целый ряд жидкокристаллических мониторов. Все они демонстрировали одну и ту же вереницу изображений: ладью норвежских викингов, реконструированную в непростых ракурсах трехмерных компьютерных моделей. По истечении нескольких минут разглядывания всевозможные шпангоуты, рыбинсы и прочие элементы ее геометрии вполне могли бы сойти за репортаж с выставки абстрактного инсталляционного искусства.
— Мы строим целый флот для постановочного фильма, — пояснил Хадли. — Вернее, это зрителям покажется, будто они видят целый флот. На самом деле мы соберем только один корпус, но зато он будет абсолютно точной и плавающей копией. А остальное дополнится интерьерами, кое-какими особо проработанными сечениями и компьютерной графикой.
Комментариев не последовало ни от меня, ни от отца.
— Все равно жутко дорогая вещь.
И вновь мы промолчали.
Хадли некоторое время смотрел на экраны.
— У нас не получается улучшить то, чего достигли их судостроители тысячу лет назад. Во всяком случае, с теми материалами, которые были им доступны, даже с учетом всех наших микропроцессоров и мегабайтов. Древнескандинавский драккар, совершеннейшее единение формы и содержания. Умопомрачительный подвиг инженерного разума и натурного воплощения.
Фрэнк Хадли носил хлопчатобумажные слаксы и бледно-голубую хлопковую же сорочку на высокой и по-юношески худощавой фигуре. Шевелюра с проседью была зачесана — по-видимому, пятерней — наискосок от асимметричного пробора. Во взгляде его читались живость и искрящийся блеск мастера дамского обхождения. В этом смысле он мало чем отличался от моего отца. Но зато его лицу недоставало силы характера, твердости линии подбородка… «звездного» качества, если угодно, которым всегда, причем в изобилии, отличалась физиономия моего отца. Взятый отдельно, Хадли продемонстрировал бы определенный мужской шарм, но только не в одной комнате с моим отцом, который запросто затмевал его своим блеском. Сопоставлять их друг с другом — это все равно что сравнивать Питера Лофорда с Кэри Грантом.
— Для любого судостроителя — как вы, например, — невезучее судно, конечно же, представляет собой ту же концепцию, что и дом с привидениями в глазах современного архитектора, — проговорил мой отец. — Здесь мы имеем не просто анахронизм. Это даже хуже абсурдности. Нет, это афронт. Публичное
