встречи с нею, свернул на другую улицу. «Да, Нагель, по всему видно, был прав — эсэсовцы были на вокзальной площади», — заключил он, уронил на грудь голову, ставшую еще тяжелее, больнее и горестно, думал над непостижимостью своей судьбы. Всего лишь несколько минут назад она питала его надеждой выйти из гестапо на свободу если не здоровым, то хотя бы живым, но вот одно мгновенье, и все кончено. Судьба повернулась к нему спиной, отрубив последние надежды на благополучный исход дела. Конечно, он мог еще сопротивляться, мог придумать очередную версию, пусть только проверяют, но вряд ли это могло помочь.
— Так, где ты был в два часа дня восьмого декабря? Надеюсь, ты теперь скажешь правду? — наседал победно Нагель.
Матеньи не поднимал головы и молчал, выкраивая минуты для мучительных размышлений над своим положением. Выхода, кажется, не было, но не было оснований и для признания. «Выдержать. Только ничего не говорить о женщине», — заклинал он себя, свою совесть, волю, сознание.
— Молчишь? — спросил торжествуя, Нагель. — Напрасно тратишь время. Оно на тебя уже не работает. Твой час пробил.
Он сделал несколько шагов от стола к Матеньи, брезгливо поднял за подбородок его окровавленную голову и впился в лицо, обезоруживающим взглядом. О, как он хотел проникнуть в его мысли, схватить и держать под контролем каждый его нерв, чтобы ощутить реакцию на те слова, которые намеревался сейчас сказать. Он готовился нанести тот неожиданный и ошеломляющий удар, которые должен сломить Матеньи, заставить его во всем признаться. Проникая взглядом в узкие щелки его глаз, в глубину зрачков, разделяя каждое слово небольшой паузой, Нагель жестко произнес.
— Тебя видели, когда на площади Порт де Намюр ты посадил в машину женщину, убившую майора Крюге. Мы все знаем! Гестапо не проведешь!
Подобно молнии в сознании Матеньи вспыхнуло страшное предположение: «Выследили» и ощущение смертельной опасности уже не за себя, а за неизвестную женщину, которую могли выследить и задержать, с новой силой стиснуло сердце. Мысли его суматошно метались в больной голове, и он не мог свести их воедино, чтобы вспомнить все, что было с ним и женщиной в машине. Но вот к замутненному болью сознанию прикоснулись его же слова утешения, сказанные тогда женщине: «Вам отчаянно повезло. Я лучший шофер Брюсселя. Меня не так-то просто преследовать» и он явственно вспомнил, что слежки за ним не было. Это придало ему силы.
«Спокойно. Только спокойно», — мысленно твердил он себе.
Матеньи выдержал тяжелый взгляд Нагеля и, превозмогая адскую боль, резким поворотом головы в сторону высвободил подбородок из его руки. Тот отступил на шаг, извлек из кармана носовой платок, вытер руку, окровавленную кровью Матеньи, пробившуюся сквозь марлевую повязку на голове и стекавшую по лицу к подбородку.
В кабинете стояла гнетущая тишина. Затянувшееся молчание нарушил похожий на подавленное всхлипывание, а затем все более различимый смех, Матеньи, — Ха-ха-ха, — хрипел он, одышливо растягивая слова, — Говорите, офицера убила женщина. Ха-ха-ха! Женщина?
От смеха и напряжения его обезображенное лицо с окровавленными губами стало страшным. Нагель не выдержал этого ужасающегося зрелища, отступил к столу и выжидал, когда успокоится словно обезумевший, заливавшийся трагически-веселым смехом Матеньи, а тот продолжал, захлебываясь от смеха, вызывающе дерзко:
— Представляете, господин начальник, что будет с оккупантами, когда за оружие возьмутся еще и мужчины Бельгии? Представляете? Ха-ха-ха!
Насмеявшись вдоволь, он решительно заявил:
— Я не был на площади Порт де Намюр и никакого отношения к женщине, которая убила немецкого офицера, не имею. Я впервые о ней услыхал сейчас от вас.
В ответ Нагель совершенно спокойно, как о чем-то второстепенном, не относящемся к содержанию допроса, спросил:
— У вас есть дети, жена?
— Есть, — настороженно подтвердил Матеньи, — А что?
— Ничего, — бросил на него язвительный взгляд Нагель. На лице шефа гестапо застыла насмешливая улыбка.
Матеньи показалось, что где-то совсем рядом вновь ударил набатный колокол и, оглушенный его звуком, диким взглядом уставился на Нагеля.
— Вы что? Подвергните их пыткам? — прохрипел он, едва шевеля свинцовыми, непослушными губами.
Нагель не ответил. Он смотрел на посеревшее лицо Матеньи, ставшее вдруг растерянным, жалким и думал, что удачно выбрал тактику допроса, нашел у него смертельно слабое место, тут опасно напряженную ниточку, которая еще связывала его с жизнью и, прикасаясь к которой, заставит его говорить правду.
— Что вы с ними будете делать? — вновь прохрипел вконец подавленные Матеньи.
— Пока ничего, — самодовольно ухмыльнулся Нагель. — Но если ты будешь молчать…
— Вы не посмеете тронуть моих детей и жену! — заметался в отчаянии Матеньи, — Не посмеете!
С необыкновенной, потрясающей остротой он почувствовал свою беспомощность перед Нагелем и словно в безумии рванулся к нему, но два гестаповца, положили ему на плечи руки и словно приковали к стулу.
— Так кого ты ваял в машину на площади Порт де Намюр? — с оттенком доброжелательности, спросил Нагель, словно бросая для Матеньи спасательный круг.
— На этой площади восьмого декабря я вообще не был, — сопротивлялся Матеньи.
Как и в любом сражении переменчивое военное счастье сопутствует то одному, то другому противнику, так и на допросе берет верх и на какое-то время становится хозяином положения то обвиняемый, то следователь. Правда, в гестапо в конечном итоге проигрывает обвиняемый, ибо при всех его самых добротных, убедительных доказательствах невиновности его все равно обвинят и накажут. В начале допроса верх взял Матеньи. Он выдержал нажим Нагеля, но устоять не смог, ему просто не хватило сил. Изуверские пытки давали о себе знать с каждой минутой все ощутимей, а внезапная перемена вопросов, требовала той стойкости и хладнокровия, которым он уже не обладал. Смертельная усталость обрывала и путала мысли, у него кружилась голова, и лицо Нагеля то пропадало, как в молочной плотности тумане, то вновь четко появлялось крупным планом с самодовольной улыбкой, подчеркивавшей, что он, Матеньи, находится в полной его власти.
Наблюдая за состоянием Матеньи, за тем, как он метался от мужественной стойкости и гордой независимости к откровенной растерянности и психической подавленности, как трагически выбирал между женой и убийцей Крюге, Нагель все больше убеждался, что шестое чувство, кажется, не подводило его и не давал Матеньи опомниться, взять себя в руки.
— Значит, на площади Порт де Намюр не был? — вновь спросил он и, не получив ответа, продолжил: — Так сколько лет твоим детям и жене? Жена еще молода?
— Причем тут жена, дети? — голосом, словно перетянутым петлей, спросил Матеньи.
— В жизни все бывает, господин шофер. Может пригодится, — многозначительно ответил Нагель. Помолчав, понаблюдав за потрясенным Матеньи, осуждающе спросил: — И ты еще не хочешь сказать, кого взял на площади в машину? Не хочешь?
В голове Матеньи стремительно стал нарастать шум, будто совсем рядом начинал бушевать страшный ураган, который вовлекал его в свой круговорот, закручивал справа налево с неодолимой силой и в этом круговороте мелькали счастливые лица детей, жены и мужественное лицо той женщины, которую взял в машину на площади Порт де Намюр.
— Пощади свою жену, детей. Им жить надо! — прокричал Нагель в круговорот урагана и словно в ответ ему в реве бушевавшей стихии Матеньи услыхал свои собственные слова: «Мадам, разве я не бельгиец? Я буду молиться за вас. Да храни вас господь».
— Я никого не брал в машину, — ответил он, теряя сознание и медленно сползая со стула на пол.
— Убрать! — приказал гестаповцам Нагель, раздосадованный тем, что допрос прерван на самом интересном месте. — Приведите его в чувства, а затем обработайте так, чтобы сказал правду. Тут не просто
