стал смотреть на события в России с иной, ранее ему неведомой, точки зрения — сопричастности к бедам Родины. Такое открытие потрясло его, заставило глубоко задуматься над сущностью русского человека за рубежом, философски осмыслить проснувшееся в этом человеке национальное чувство русскости, кровной связи с Россией. Что потянуло его к стране, с которой он порвал и уже давно сжег мосты с твердым убеждением не наводить их вновь? Годами лидеры белой эмиграции, воспитывали русских людей за рубежом в ненависти к большевистской России и, казалось достигли в этом несомненных успехов, полагая, что подготовили их к крестовому походу на бывшую Родину. Но вот на поверку оказалось, что все это далеко не так.
Говорят, слухами земля полнится. Полнилась ими и оккупированная Бельгия. Преградить путь им не смогли даже фашисты. До отца Виталия дошел слух, что некоторые представители бывшей русской знати изменили свое отношение к Родине: князь Оболенский просил советского посла при Французском правительстве в Виши предоставить ему возможность выехать в Советский Союз, чтобы сражаться на фронте против фашистов в качестве рядового. Князь и — рядовым? Только бы сражаться за Родину! Мог ли кто-либо предсказать это в 20-30 годах, даже накануне войны с Россией? Свершается невероятное. Месяц тому назад к нему пришли за благословением четыре белых эмигранта. И за каким благословением? Они решили идти в Россию. Через Бельгию, Германию, Польшу, но в Россию, чтобы драться с ее врагом. Он благословил их. Дойдут ли? Сумеют ли одолеть нелегкий и опасный путь? Или сложат на нем свои буйные головы так и не повидав Родины? А разве мог кто-либо предсказать, что обыкновенная русская женщина Марина Шафрова убьет немецкого офицера кухонным ножом? Что во имя Родины она пойдет на верную смерть? Пошла ведь. Виталий никогда не забудет ее исповеди в совершенном убийстве. Такого православная церковь, пожалуй, еще не знала. Он отпустил ей грех. Да разве грех это? Так что же тогда? Может быть, это притушенный уголек любви к Отчизне, который вспыхнул ярким пламенем как только подул ураганный ветер и сбросил с него горку пепла, под которой он незаметно тлел, годами ожидая своего часа? Возможно, и так, если отнести это к старшему поколению русских людей. Но откуда этот уголек мог появиться у тех, кого вывезли из России в детском возрасте, кто родился и вырос за границей? Откуда у них появилась любовь к Родине, которую они не знают? Виталий не находил ответа на этот вопрос. Любил владыко русской церкви коротать бессонные ночи за такими размышлениями, доискиваться до сути явлений, глубины человеческих чувств и, не найдя ответов, относил это к воле Божьей. Двенадцатого декабря 1941 года в третьем часу ночи громкий стук в дверь нарушил его покой. Он насторожился, надеясь, что кто-то ошибся дверью. Но ошибки не было. Дверь пришлось открыть и группа гестаповцев с Войцеховским ввалилась в квартиру. Войцеховский наспех провел обыск, разрешил отцу Виталию попрощаться с женой, надел ему наручники и увез в гестапо. Остаток ночи владыко провел в одиночной камере на голых нарах, приводя в порядок встревоженные арестом мысли. Особой вины за собою он не чувствовал. Только проповедь двадцать второго июня, обращенная к русским верующим в связи с началом войны с Советским Союзом, и могла быть поставлена ему в обвинение потому, что утаить ее от гестапо было нельзя — тот же Старцев мог доложить. Отец Виталий то ворочался на нарах, то поднимался, осенял себя крестным знамением и истово молился, прося Господа послать силы вынести то, что было уготовлено ему в гестапо.
Утро началось с допроса. Владыку ввели в кабинет Нагеля. Сделав несколько шагов от двери, он остановился, издали рассматривая важно сидевшего за столом шефа гестапо, о жестокости которого в Брюсселе ходило немало слухов.
— Прошу садиться, — предложил Нагель ровным голосом и, обратившись к стоявшим за спиной отца Виталия гестаповцам, приказал. — Передайте там, — ленивым жестом руки показал на приемную, — пусть подадут кофе.
Дверь закрылась и отец Виталий удивленный и несколько сбитый с толку неожиданно миролюбивым приемом, прошел к столу, опустился в кожаное кресло и выжидательно уставился на Нагеля.
— Простите, господин священник, что мы побеспокоили вас ночью. Но, — развел руками Нагель, — что поделаешь? Верная служба фюреру порой не оставляет нам иного времени.
— Я понимаю. Бог простит, — ответил отец Виталий. Нагель довольно улыбнулся.
— Вот именно. Бог простит нас, грешных. Это вы сказали правильно.
Молодая белокурая женщина в форме гестапо внесла на подносе две чашки кофе, бутерброды и неслышно удалилась. Нагель поднялся из-за стола, подошел и опустился в кресло, стоявшее напротив владыки.
— Прошу, — предложил он ему чашку кофе, — Вас не кормили. Я знаю. Позавтракаем.
Отец Виталий не ответил. С его лица не сходило выражение настороженности. Он настроился на допрос, пытки, оскорбления, на весь тот арсенал средств, который применяли в гестапо к жертвам, чтобы добиться он них признаний, а тут предлагали кофе и бутерброды. Опустив голову и словно утонув лицом в пышной седой бороде, он думал над необычным поведением Нагеля и своем довольно-таки странном положении арестованного, которого в гестапо угощают кофе.
— Прошу, — нарушил паузу Нагель. Взял чашку кофе, стал помешивать его ложечкой и, делая вид, что занят этой процедурой, бросал на отца Виталия короткие изучающие взгляды.
«Да, Старцев, видимо, прав, — размышлял он, — Владыко, кажется, крепкий орешек. — Как поведет он себя, когда скажу, зачем взяли?»
Отец Виталий поднял голову, посмотрел на Нагеля беспокойно, но ничего не сказал, а потянулся к подносу, взял чашку кофе, бутерброд и принялся неторопливо кушать.
— Кофе настоящий, — напомнил Нагель, — Не эрзац.
— Благодарю вас, — глухо буркнул в бороду отец Виталий.
Разговор явно не ладился. Стремясь одолеть барьер отчужденности, Нагель высказал еще несколько общих суждений о сложностях человеческой жизни, новом порядке в Европе, который должна установить Германия, выполняя историческую миссию, но владыко слушал внимательно, а разговора не поддерживал. Наконец, исчерпав все возможности расположить его к себе, Нагель приступил к делу.
— Обратиться к вам, господин священник, — сказал он доверительно, будто делился сокровенными мыслями, — заставили меня весьма важные обстоятельства. — Заметив на лице отца Виталия недоуменный вопрос, поторопился, — Да, да. Представьте себе, что это именно так и есть. Вы в этом сейчас убедитесь. Я прошу только понять меня правильно. Это очень важно понять правильно, подчеркнул он.
Нагель достал портсигар, извлек из него сигарету, закурил. Спокойный тон Нагеля, угощение чашкой кофе не расслабили, однако, отца Виталия. Наоборот, он почувствовал, что ото всех стараний начальника гестапо исходила и проникала в его сознание острая тревога, напряженное ожидание того ради чего его доставили в гестапо.
— Я позволю себе напомнить вам несколько страниц истории церкви, — продолжал Нагель. — И католической, православной, — Он пустил кольцо сизого дыму в потолок, посмотрел на отца Виталия, настороженно выпрямившегося в кресле и даже чуть подавшегося вперед, будто боявшегося пропустить хоть слово, — Так вот. У церквей часто бывали разногласия со светской властью. За господство над народом. Иногда такие разногласия доходили до враждебности, но в часы суровых испытаний церковь всегда была единой с государственной властью. Не так ли?
Нагель вопросительно посмотрел на отца Виталия, ожидая ответа, но тот молчал. В иной обстановке владыко, конечно, мог бы и поспорить, но сейчас не стал этого делать, пытаясь понять, куда ведет шеф гестапо — уж не в свою ли веру хочет обратить, не добивается ли склонить к единению православной церкви с властью Гитлера? Мысль об этом вызвала в нем чувство протеста и он поднял кустистые брови, до этого сосредоточенно собранные к переносице, посмотрел на Нагеля открыто и дерзко. Но, чтобы упредить протест, Нагель продолжил:
— Церковь, как вам, конечно, известно, всегда стояла на страже благополучия государства и веры. Она тесно сотрудничала с государством, его организациями, оказывала помощь властям. В этом она видела свою благородную миссию.
Жадными затяжками он докурил сигарету, опустил ее окурок в пепельницу, помолчал, собираясь подвести разговор к главному. Настороженный вид священника не оставлял надежды на желаемый исход задуманного, а дерзкий, с вызовом брошенный на него взгляд окончательно привел к выводу, что по добру с ним, видимо, не договориться. А Нагель хотел договориться. Такую договоренность в гестапо обычно называют вербовкой, но он готов был отказаться от подобного названия их отношений, от соблюдения
