Повесть о Габрокоме и Антии

мыслившего себе никакой иной формы об­щественного устройства, кроме рабовладельческой, подобные пои­ски путей к обновлению жизни весьма показательны.

Создавая социально-фантастический роман, автор отнюдь не стремился к бытописательству, к верному и объективному воспро­изведению действительности. Это сказалось и на художественном методе Ксенофонта: его роман связан с традициями народной сказ­ки. Язык, стиль, скупость психологических мотивировок, простота построения образов, гиперболизм, отсутствие внимания к быту—все это должно было создать впечатление сказочной условности, отор­ванности от повседневной жизни. Действие развертывается в пу­стом, с реально-бытовой точки зрения, пространстве, в каком-то тридевятом царстве, хотя автор охотно упоминает множество извест­ных географических названий. Но ничто, кроме этих имен, не связывает рисуемый им фон с действительностью; обстановка при­ключений неизменно столь абстрактна, столь не связана с опреде­ленными временными и местными условиями, что невозможно со­ ставить себе никакого представления о жизни в Малой Азии, Египте и Италии, куда этн приключения попеременно переносятся. Подобно героям сказки, персонажи Ксенофонта охарактеризованы весьма скупо. Как правило, они носители какой-нибудь одной чер­ты характера и лишены сложной внутренней жизни. Достаточно нескольких слов, чтобы познакомиться с каждым из них: Габроком и Антия—примерные супруги, Манто—влюбленная женщина, Пе- рилай—влюбленный мужчина, Левкон и Рода—верные супруги и верные рабы, Кюно—развратница, Араке—сострадательный старик и т. д. Исключение составляет лишь Гиппотой, характер которого несколько сложнее и богаче оттенками. При этом черты внутреи- него и внешнего облика героев до неправдоподобия гиперболизиро­ваны — герои благородны и красивы сверх всякой меры, развратны до предела, небывало жестоки или столь же небывало сострада­тельны. Чисто сказочно и бесчисленное множество самых неверо­ятных приключений. В известном количестве они заданы самой сю­жетной схемой романа, но Ксенофонт нарочито нагромождает их одно на другое, чтобы заменить недостающие психологические мо­тивировки. Не стремясь к созданию похожей на подлинную жизнь картины, автор не заботится о логичности этих сюжетных положе­ний. Так, например, Антия не узнает Гиппотоя в Таренте, а Лев­кон и Рода не узнают своих господ на Родосе и сами остаются неузнанными. По-сказочному нарушается правдоподобие и следую­щей ничем не оправданной задержкой в развитии действия: Габ­роком, хотя ему известно, что письмо Манто подтверждает его невиновность, не показывает этого письма Апсирту и молча страдает в темнице, пока сам Апсирт случайно не находит письма и не ос­вобождает юношу.

Сама манера изложения уже с первых строчек романа вводит читателя в атмосферу сказки. Жил-был в Эфесе знатный человек по имени Ликомед. У этого Ликомеда от жены его, Фемисто, то­же эфесянки, рождается сын Габроком, такое чудо красоты, како­го ни в Ионии, ни в другой земле дотоле не бывало'— такими сло­вами Ксенофонт начинает свою книгу, как бы заранее предупре­ждая, что речь пойдет о сказочных событиях. К сожалению, следов этого сказочного наивного стиля в романе сохранилось немного— повидимому, они стерлись при сокращении,—но вводящие пове­ствование строки чрезвычайно показательны. Ведь подобным зачи­ном открывается не только сказка нового времени, но н ее античная предшественница—сказка об Амуре и Психее, рассказанная Апулеем в 'Золотом осле': 'В некотором царстве жили-были царь с цари­цею. Было у них три дочки красавицы, но старшие по годам хотя и были прекрасны, все же можно было поверить, что найдутся у людей достаточные для них похвалы, меньшая же девушка такой была красоты неописанной, что и слов-то в человеческом языке для прославления ее не найти'. Наивность фольклорной интонации слышится и в некоторых других местах романа. Например: 'Габ­рокома покупает старый, отслуживший срок воин по имени Аракс. У этого Аракса была жена, вид ее был страшен, но еще страш­нее слава о ней; была она распутна сверх всякой меры, звали ее Кюно. Эта Кюно...'; или: 'А пастух и имя ее сразу же сказал, что мол Антия, и поведал об их браке...' Наряду с фольклорно-наивным слогом в 'Повести..' можно наблюдать сухой деловой язык, появляющийся главным образом в частях, особенно сильно пострадавших от сокращения. Последнее обстоятельство позволяет предположить, что этот стиль не свойственен Ксенофонту и является следствием работы чужой руки, обезличившей его- сказочную манеру повествования. Это и понятно: в сжатом пересказе терялось своеобразие художественного облика оригинала. Так появлялись от­рывки вроде следующего, где изложение конспективно и соответ­ственно невыразителен стиль: .Разбойники доходят так до самой Лаодикии и останавливаются здесь под видом путников, пришед­ших посмотреть город. Гиппотой пытается разыскать Габрокома и всех расспрашивает о юноше; это ни к чему не приводит; тогда он решает, дав людям отдохнуть, идти на разбой в Финикию, а оттуда в Египет'.

В романе заметна еще третья стилевая тенденция—риториче­ская. В эпоху создания .Повести...' влияние риторического стиля, то есть стиля украшенной рифмами, ритмизованной прозы, прибли­ жавшейся к поэзии и почти вытеснившей ее, широко затронуло прозаическую литературу, главным образом—господствующего на­правления. Представитель демократического литературного крыла, Ксенофонт ориентировался на народное творчество и потому скупо, сравнительно с другими романистами, использовал риторический стиль, но все же в этой изысканной манере у него выполнены описания, лирические монологи, письма. Например: 'Волосы золо­тистые, почти все пряди нескрепленные, лишь немногие заплетен­ные, веянием ветра потрясенные; глаза оживленные, как у девы проясненные, как у целомудренной смятенные. Одежда — хитон багряный, поясом опоясанный, до колен спускающийся, локтей касающийся; оленья шкура, обвивающая стан, на ремне колчан, лук и стрелы, руки девы дротики несут, следом собаки бегут'.

Переводы, переделки и подражания греческому роману сыгра­ли заметную роль в формировании европейского романа XVII и XVIII веков. Известная роль в этом процессе принадлежит 'По­вести о Габрокоме и Антии' Ксенофонта Эфесского. Первый ее перевод на итальянский язык вышел в 1723 году, за три года до публикации греческого текста. В последующие годы появились многочисленные издания оригинала и переводов его на новые язы­ки (английский, немецкий, французский). Русская читающая публика впервые познакомилась с романом Ксенофонта в 1793 году, когда в Москве появилась книга, озаглавленная .Торжество супружеской любви над злосчастиями, или Приключения Аврокома и Анфии. Ефесская повесть. Сочинение Ксенофонта. Перевод с греческого на французский, а с сего на российский язык В... П...' В...П... буквально следовал своему французскому оригиналу, французский же пере­водчик не столько переводил, сколько пересказывал Ксенофонта, приспособляя роман к господствовавшим тогда во Франции лите­ратурным вкусам, так что русский читатель получил салонный ва­риант 'Повести...', очень далекий от подлинника и исполненный неточностей, пропусков и переделок.

Новый русский перевод стремится воспроизвести роман со всеми его особенностями, чтобы познакомить читателя с любопыт­ным образчиком поздней греческой литературы, обращенной к широким слоям народа.

С. Полякова

I.

Жил-был в Эфесе знатный человек по имени Ликомед. У этого Ликомеда от жены его Фемисто, тоже эфесянки, рождается сын Габроком, такое чудо красоты, какого ни в Ионии, ни в другой земле дотоле не бывало. Он становился все красивее день ото дня, и вместе с прелестью тела расцветали в нем и достоинства души. Он занимался разными, науками и играл на всяких инструментах; охота же, верховая езда и борьба в полном вооружении были его обыч­ными упражнениями. Габроком был любезен не только эфесцам, но и остальным жителям Азии, и все наде­ялись, что он станет отличным гражданином. Люди по­читали юношу как бога, и находились даже такие, кто, увидев его, преклоняли колена и молились. И вот Габ­роком чрезмерно возомнил о себе и стал гордиться совершенствами души, а превыше этого красотою тела. Все, что другие называли прекрасным, он презирал и ничто—ни увиденное, ни услышанное—не считал достой­ным себя. И когда люди восхищались красотой дру­гого юноши или девушки, он их высмеивал, ибо был уверен, что прекрасен только он. Даже самого Эрота Габроком не считал богом, но отверг совершенно, ни во что его не ставя, и утверждал, что против воли никто и никогда не влюбился и богу этому не по­корился. Если же случалось ему проходить мимо

Эротова храма или видеть статую бога, он дерзко смеял­ся и себя объявлял красивее всякого Эрота. И дейст­вительно, в присутствии Габрокома ни одна статуя не казалась уже прекрасной, ни одно