преграды. Я превосходно вижу, спасибо. У меня с глазами все в порядке.
Индикаторы в голове — так говорил Шпиндель. Но в мозгу прячутся не только измерительные приборы. В нем содержится образ мира, и мы вовсе не глядим вовне; наше сознательное 'я' видит лишь модельку, интерпретацию реальности, постоянно обновляемую соответствии с поступающими данными. Что случится, когда ввод оборвется, а модель — поврежденная травмой или опухолью — не сможет обновиться? Долго ли мы станем пялиться иа устарелую отрисовку, пережевывая и вымучивая те же мертвые данные в отчаянном, подсознательном, совершенно искреннем отрицании реальности? Скоро ли нас озарит, что мир, который мы видим, больше не отражает мира, в котором мы обитаем, что мы слепы?
Если верить историям болезни — через месяцы. Для одной несчастной — больше года.
Обращения к логике успеха не имеют. Как можно видеть птицу, когда перед тобой нет окна? Как решить, где кончается видимый тобою полумир, когда не видишь второй, уравновешивающей его половины? Если ты мертв, то почему обоняешь смрад собственного гниения? Если тебя не существует, Аманда, то кто же с нами разговаривает?
Бесполезно. Когда человека порабощает синдром Котара или одностороннее игнорирование, аргументами его не высвободить. Когда тебя поработит инопланетный спутник, ты поймешь, что твое 'я' мертво, что реальность кончается посередине, ты поймешь это с той же непоколебимой уверенностью, с какой любой человек ощущает расположение собственных конечностей — намертво впечатанным в мозг чувством, не нуждающимся в дополнительных подтверждениях. Что против этой убежденности разум? Что ему логика?
Им не место на 'Роршахе'.
На шестом обороте 'Роршах' нанес удар.
— Оно с нами разговаривает, — неожиданно выдала Джеймс.
Глаза ее за стеклом шлема сияли, но не безумным огнем. Вокруг нас ползли и расплывались видимые лишь краем глаза кишки; чтобы стряхнуть наваждение, приходилось постараться. Я старался сосредоточить взгляд на колечке пальцевидных наростов, торчавших из стены, а в стволе моего мозга зверюшками копошились нелюдские слова.
— Оно не разговаривает, — перебил висевший напротив Шпиндель. — Это ты опять бредишь.
Бейтс смолчала. Посреди прохода висели двое пехотинцев, прокручиваясь по трем осям разом.
— Сейчас все по-другому, — настаивала Джеймс. — Геометрия… оно не симметрично. Похоже на Фестский диск. — Она неторопливо повернулась, указывая вдоль прохода. — Кажется, в той стороне сильнее…
— Дай Мишель порулить, — предложил Шпиндель. — Может, она вам ума одолжит. Джеймс тихонько хохотнула.
— Никогда не сдаешься, да? — Она настроила газовый пистолет и поплыла в темноту. — Да, тут определенно сильнее. Содержание наложено на…
'Роршах' отсек ее в мгновение ока. Никогда прежде не видел, чтобы что-то двигалось настолько быстро. Ни томного шевеления перепонок, к которому мы успели привыкнуть, ни ленивых, постепенных сокращений; диафрагма захлопнулась разом. Внезапно сосуд перекрыло в трех метрах впереди; матово- черную мембрану изукрасил тонкий спиральный узор.
И Банда четырех осталась по другую сторону.
Пехотинцы разом набросились на преграду. Местный воздух захрустел под лазерными лучами, Бейтс орала 'Назад! К стенам!', кувыркаясь словно гимнастка при ускоренном просмотре, занимая некую, очевидную, по крайней мере, для нее тактическую высоту. Я жался к стене. Сверкающие нити перегретой плазмы пластали атмосферу. Уголком глаза я видел, как притиснулся к противоположной стене коридора Шпиндель. Стены шевелились. Я видел, как действуют лазеры; перегородка под их прикосновением рассыпалась горящей бумагой, черный, маслянистый дым клубился над подгоревшими краями, и…
Внезапная вспышка, всюду разом. Воздушную жилу затопила лавина битого света, тысячи осыпающихся осколков, вспышек и отражений. Все равно что упасть в направленный на солнце калейдоскоп. Свет…
…И бритвенно-острая боль в боку, в левом плече. Запах жареного мяса. Оборвавшийся вопль.
Вокруг меня свет угас; внутри — пятна перед глазами мешались с хроническими полувидениями, которые 'Роршах' уже подсунул мне в голову. Раздражающе чирикали тревожные сигналы: пробой, пробой, пробой! — пока умная ткань скафа не размягчилась и не заклеила отверстия. Левый бок мучительно жгло. Ощущение было, что меня клеймят.
— Китон! Проверь Шпинделя!
Бейтс отключила лазеры. Пехтура перешла в рукопашную, огневыми соплами и алмазными когтями впиваясь в радужно сверкающие пятна под сожженной шкурой.
Волоконный отражатель, понял я. Он разбил лазерные лучи, превратив их в световую шрапнель и швырнув нам в лица. Умно.
Но поверхность еще светилась, хотя лазеры отключились, — рассеянным, неровным и тускнеющим мерцанием, сочащимся с дальней стороны преграды, пока зонды упрямо жевали ближайшую к нам стенку. Не сразу, но я сообразил: нашлемный фонарь Джеймс.
— Китон!
Точно. Шпиндель.
Смотровое стекло целехонько. Лазер расплавил сетку Фарадея, которой ламинирован хрусталь, но скаф уже заделывал пробоину. Осталась другая — аккуратно просверлившая лоб биолога. Глаза Исаака за стеклом смотрели в бесконечность.
— Ну? — спросила Бейтс.
Она видела жизненные показатели так же ясно, как и я, но 'Тезей' мог провести посмертную реконструкцию.
Если не поврежден мозг.
— Нет.
Гул сверл и резаков стих; посветлело. Я отвернулся от останков Шпинделя. Пехотинцы пробили дыру в волокнистой подложке. Одни протолкнулся на другую сторону.
В шуме прорезался новый звук: тихий звериный вой, пронзительный и жуткий. На миг мне показалось, что 'Роршах' снова нашептывает нам; стены словно сжались вокруг.
— Джеймс? — рявкнула Бейтс. — Джеймс!
Не Джеймс. Маленькая девочка в женском теле, заключенная в бронированный скафандр, напуганная до полусмерти.
Солдатик вытолкнул к нам ее свернувшееся в клубок тело. Бейтс бережно взяла лингвиста на руки.
— Сьюзен? Возвращайся, Сьюзен. Все в порядке. Пехотинцы беспокойно кружились в воздухе, делая вид, что все под контролем, все под прицелом. Аманда бросила взгляд на меня: 'Бери Исаака', — и снова обернулась к Джеймс.
— Сьюзен?
— Н… не-ет, — прохныкал тихонько девчоночий голосок.
— Мишель? Это ты?
— Там было оно, — прошептала девочка. — Оно меня схватило. Схватило за ногу.
— Уматываем. — Бейтс потащила Банду за собой через туннель. Один пехотинец остался позади, на страже у дыры; другой шел ведущим.
— Его больше нет, — мягко проговорила Бейтс. — Тут больше никого нет. Видишь?
— Его не-нельзя увидеть, — прошептала Мишель. — Оно не… не… невидимое.
Мы отступали, и диафрагма скрывалась за поворотом. Пробитая в ее центре дыра смотрела на нас, словно рваный зрачок огромного немигающего глаза. Пока она оставалась в поле нашего зрения, отверстие пустовало. Нас никто не преследовал. Никто видимый. В голове у меня начала крутиться одна и та же фраза, недописанный панегирик, выдернутый из подслушанной исповеди, и как ни старался, я не мог ее
