— Не значит, что это напускное.
— Все напускное. Все ее поведение — всего лишь стратегия. Ты знаешь. — Я фыркнул. — А она дуется оттого, что я сделал по ней модель?
— Полагаю, дело не в самой модели, сколько в том, что ты ей о ней не рассказал. Ты же знаешь, как она ценит честность в отношениях.
— Само собой. Она просто не хочет о ней слышать. Он посмотрел на меня.
— Отдай мне должное, Паг. Ты действительно считаешь, что я должен сказать Челси, как временами меня передергивает от ее вида?
Система по имени Роберт Паглиньо сидела молча, потягивала наркотик и приводила в порядок несказанные слова. Переводила дыхание.
— Я поверить не могу, что ты можешь быть таким тупым, — выжал из себя он.
— Да? Просвети.
— Конечно, она хочет услышать, что ты не сводишь с нее взгляда, что ты любишь ее оспинки и запах изо рта и согласен не только на одну поправку своего мозга, а на все десять. Но это не значит, что она ждет от тебя вранья, идиот ты этакий. Она хочет, чтобы все это оказалось правдой. И… ну, почему бы и нет?
— Потому что нет, — ответил я.
— Господи, Сири. Люди не ведут себя разумно. Даже ты. Мы не мыслящие машины, мы… мы жрущие машины, которые по случайности умеют думать. — Он перевел дыхание и хлебнул еще. — И ты это сам знаешь, иначе не смог бы работать. Или, по крайней мере… — он поморщился, — система знает.
— Система.
Я и мои протоколы — вот что он имел в виду. Моя китайская комната. Я вздохнул.
— Не со всеми получается, знаешь ли.
— Заметил. Нельзя читать систему, к которой слишком привязан, да? Эффект наблюдателя.
Я пожал плечами.
— Вот и хорошо, — заключил он. — Не думаю, что мне бы понравилось с тобой общаться в этой комнате.
— Челси говорит, — вырвалось у меня прежде, чем я успел одернуть себя, — что она предпочла бы настоящую.
Паг поднял брови.
— Настоящую — что?
— Китайскую комнату. Говорит, та поняла бы ее лучше.
Несколько мгновений вокруг нас бормотал и шумел 'КуБит'.
— Могу понять, почему она так сказала, — произнес Паг в конце концов. — Но ты… ты справился, Подселенец.
— Не знаю.
Он напористо кивнул.
— Знаешь, как говорят — 'тропа неторная'? Ну, так ты сам себе торишь дорогу. Не знаю, почему. Но это все равно, что учиться каллиграфии, не имея рук. Или… жить с проприоцептивной полинейропатией. Чудо, что у тебя вообще получается; что получается хорошо — это вообще за гранью вообразимого.
Я нахмурился.
— Проприо…
— Бывает, люди лишаются чувства… собственного физического тела, вот. Не воспринимают положения в пространстве, понятия не имеют, в какой позе находятся, да и есть ли у них вообще конечности. Некоторые утверждают, что чувствуют себя парализованными. Лишенными тела. Их мозг посылает сигнал руке и полагается на веру, что тот дошел. Взамен такие больные использовали глаза: не ощущая положения руки, они смотрели на нее при каждом движении, заменяя зрением нормальную обратную связь, которую мы с тобой воспринимаем как данность. Они могли ходить, но только не сводя взгляда с ног и обдумывая каждый шаг. У них неплохо получалось. Но даже после нескольких лет тренировок стоило отвлечь их на полушаге, и они падали, точно орбитальный лифт без противовеса.
— Хочешь сказать, я такой же?
— Ты пользуешься своей 'китайской комнатой', как они — зрением. Ты заново, почти с нуля, изобрел эмпатию, и твой способ в некоторых отношениях — неочевидных, иначе мне не пришлось бы тебе объяснять, — лучше оригинала. Поэтому ты такой талантливый синтет.
Я покачал головой.
— Всего лишь наблюдатель. Я наблюдаю за действиями людей, и пытаюсь представить, что могло заставить их так поступить.
— По мне, так это и есть сочувствие.
— Нет. Сочувствуя, ты воображаешь не то, что чувствует другой, а что бы ты сам чувствовал на его месте. Так?
Паг нахмурился.
— И?
— А если бы ты не знал, как себя чувствовать?
Он посмотрел на меня, и грани его были торжественны и кристально прозрачны!
— Ты не такой, приятель. Ты лучше. Может, на вид этого не скажешь, но… я тебя знаю. Давно.
— Ты знал кого-то другого. Я же мозговой подселенец, забыл?
— Да, то был другой человек. И, может, я его помню лучше тебя. Но одно скажу точно… — Он подался вперед. — Вы оба помогли бы мне в тот день. Он, может, справился бы добрым старомодным сочувствием, а тебе пришлось из запчастей наскоро сварганить блок-схему человеческих отношений, но это лишь делает твое достижение значительней. Вот почему я с тобой, старина. Пускай даже у тебя в жопе штык длиной с башню Рио.
Он поднял бокал. Я послушно чокнулся с ним. Выпили.
— Я его не помню, — сказал я немного погодя.
— Что — другого Сири? До мозгового подселенца? Я кивнул.
— Совсем ничего? Я напряг память.
— Ну, его же регулярно припадками било, так? Постоянная боль. А я не помню никакой боли. — Моя кружка почти опустела; я дососал остатки. — Но я… я временами вижу сны о нем. О том, как я им был.
— И на что это похоже?
— Это… ярко. Все такое насыщенное, понимаешь? Запахи, звуки. Сильнее, чем в жизни.
— А теперь?
Я глянул на него.
— Ты говоришь — было ярко. Что изменилось?
— Не знаю. Может, и ничего. Я просто… я вообще-то больше не помню снов, когда просыпаюсь.
— Тогда откуда ты знаешь, что видишь сны? — спросил Паг.
Твою мать, подумал я и в один глоток дохлебал свою пинту.
— Знаю.
— Откуда?
Я нахмурился, запнувшись. Пришлось поразмыслить несколько секунд, прежде чем вспомнить.
— Я просыпаюсь с улыбкой, — ответил я.
С момента высадки все пошло наперекосяк. План требовал создать на плацдарме хорошо организованный хаос и отловить несколько лейкоцитов-с-манипуляторами, пока те устраняют повреждения.
