Он вздыбился из гущины кровей, Матерый желудочный быт земли. Трави его трактором. Песней бей. Лопатой взнуздай, киркой проколи! Он вздыбился над головой твоей — Прими на рогатину и повали. Мемуаристы пишут, что по чувству природы стихи Багрицкого равны лучшему, что было в русской поэзии, от автора 'Слова ' до Фета и Бунина. Но ведь это не совсем так. Если перейти к школьной терминологии, то каждый русский поэт всегда представлял нечто целое с природой, в которой он рос. Есенинские пейзажи Рязанщины или некрасовская Ярославщина были необходимой частью их поэтического мира. Эти пейзажи могли быть радостными или грустными, но враждебными — никогда. Багрицкому же природа, с ее деревьями, травами, зноем и дождем, в лучшем случае служила материалом для литературной ситуации, а вообще была совершенно чужда.
Вот цитирую просто подряд то, что можно, открыв книгу, выбрать: 'Трава до оскомины зелена, дороги до скрежета белы', 'Пыль по ноздрям — лошади ржут', 'Кошкам на ужин в помойный ров заря разливает компотный сок', 'Под окошком двор в колючих кошках, в мертвой траве', 'Сад ерзал костями пустыми', 'Над миром, надтреснутым от нагрева, ни ветра, ни голоса петухов'.
У Афанасия Фета была та же болезнь, что у Багрицкого, — астма. Но физические страдания не заставили его ненавидеть 'все, что душу облекает в плоть'. Наоборот, обостренное чувство скоротечности жизни рождало и питало весь пантеизм Фета. Все его творчество как бы молитва прекрасному земному бытию и благодарность за радость жизни.
Не жизни жаль с томительным дыханьем (имеется в виду астма. — Ст. К.), — Что жизнь и смерть? А жаль того огня, Что просиял над целым мирозданьем, И в ночь идет, и плачет, уходя. Так что не в человеческих недугах суть, когда речь идет о поэзии. Дело в ощущении мира…
Стихотворение Багрицкого 'Папиросный коробок, является, вернее, кончается завещанием поэта сыну:
Прими ж завещанье. Когда я уйду От песен, от ветра, от родины — Ты начисто выруби сосны в саду, Ты выкорчуй куст смородины!.. При чем тут сосны? Да при том, что прекрасные сосны в прекрасном ночном саду в воображении поэта ассоциируются с виселицами николаевской эпохи.
Боратынский, один из самых пессимистических русских поэтов, человек эсхатологического, что ли, склада души, когда писал стихи 'На посев леса', не мог себе представить, что ровно через век придет другой поэт и русским языком скажет своему сыну: 'ты начисто выруби сосны в саду'. Боратынский в простом земном деянии находил утешение своей измученной раздумьями душе, не ожидая привета от будущих поколений, сам посылал им привет:
Ответа нет! Отвергнул струны я, Да хрящ другой мне будет плодоносен! И вот ему несет рука моя Зародыши елей, дубов и сосен. Но вернемся к ключевой теме, с которой я начал свой разговор, — к 'человеку предместья'. Что же в своем горячечном бреду поэт предлагает взамен мира, который он хотел разрушить? Он созывает своих друзей, 'веселых людей своих стихов'.
Чекисты, механики, рыбоводы, Взойдите на струганое крыльцо. Настала пора — и мы снова вместе! Опять горизонт в боевом дыму! Смотри же сюда, человек предместий: — Мы здесь! мы пируем в твоем дому! Так и хочется спросить — а продукты откуда? Да, наверное, оттуда же, откуда у Иосифа Когана из 'Думы про Опанаса', который ужинает в хате 'житняком и медом', отобранным у мужиков, и этих же самых мужиков смущает речами:
Сколько в волости окрестной Варят самогона? Что посевы? Как налоги? Падают ли овцы?.. Кстати, какое-то почти мистическое, странное совпадение, что Зинаида Шишова в этой же книге 'Багрицкий. Воспоминания современников', например, пишет: 'Багрицкий пришел в революцию, как в родной дом. Бездомный бродяга и романтик, он пришел, сел, бросил кепку и спросил хлеба и сала. (Шум.) Это было самое прекрасное сердце, какое только билось для революции'.
А поэт беседует в доме человека предместья со своими друзьями, у которых 'пылью мира (но не пылью работы! — Ст. К.) покрылись походные сапоги'. Прямо конквистадоры какие-то!
Вокруг них на пепелище, где когда-то жили обычные, не безгрешные люди, в поту добывающие хлеб насущный, воют романтические ветры, 'в блеск половиц, в промытую содой и щелоком горницу (цитирую. — Ст. К.) врывается время сутуловатое, как я, презревшее отдых и вдохновением потрясено'.
Дальше начинаются совершенно апокалипсические картины разрушения жизни: 'Вперед ногами, мало-помалу, сползает на пол твоя жена!' Человек предместья, как некая нечисть под крик петуха из гоголевского 'Вия', бросается в окно. Лоб его 'сиянием окровавит востока студеная полоса', и он слышит, 'как время славит наши солдатские голоса'.
