Вот что написано в одна тысяча девятьсот тридцать втором году одним из талантливых советских поэтов тех лет. Читая эти стихи сейчас, я думаю о том, как все-таки изменилась жизнь за три десятилетия или четыре. Как много надо переоценить, поставить в связь с сегодняшним днем. Поистине — большое видится на расстоянии.
Лев Славин в статье 'Поэзия как страсть', говоря об атмосфере южного города, где формировался яркий талант Багрицкого, пишет следующее в той оке книге 'Воспоминаний': 'Под этим плотным, вечно синим небом жили чрезвычайно земные люди, которые для того, чтобы понять что-нибудь, должны были 'это' ощупать, взять на зуб. Заезжие мистики из северных губерний вызывали здесь смех.
В Одессе никогда не увлекались Достоевским. Любили Толстого, но без его философии'.
Мне не хочется доказывать разницу количественную и качественную масштабов жизнелюбия автора 'Казаков' и 'Хаджи-Мурата' и создателя поэмы 'Февраль'. Это поставило бы меня в неловкое положение. Но любопытно то, что Багрицкий, обладавший, по свидетельству современников, неисчерпаемым знанием мировой литературы, способный в любое время дня и ночи прочитать на память страницы Стивенсона, Луи Буссенара, Киплинга и так далее, не любил Толстого.
Дальше цитирую: 'И когда МХАТ поставил 'Воскресение' Толстого, Багрицкий возмущался. Я спросил его: 'Читал ли ты этот роман? ' Он ответил: 'Нет! И читать не стану!' Одно это название 'Воскресение ' в годы юности оттолкнуло Багрицкого'. (Из воспоминаний М. Колосова.)
В стихотворении 'ТВЦ' есть несколько формул, которые имеют прямое отношение к пониманию совести и нравственности, то есть проблемам, которыми всегда жила наша классика.
Оглянешься — а вокруг враги; Руки протянешь — и нет друзей; Но если он (век имеется в виду. — Ст. К.) скажет: 'Солги', — солги. Но если он скажет: 'Убей', — убей. Натуралистическая точность, в которую поэт облекает эти формулы, неотделима от жестокости. И в этом также сказался его полный разлад с русской поэзией. Рассуждения поэта о врагах больше похожи на речи обвинителя, чем на слова поэта.
Их нежные кости сосала грязь, Над ними захлопывались рвы, И подпись на приговоре вилась Струей из простреленной головы. Странно, что эти строки написаны, как мне кажется, чуть ли не с каким-то садистским удовольствием. Странно думать, что человек, приводящий приговор в исполнение, может ощущать плодотворную радость расправы, и что более всего странно — поэт вроде бы почти разделяет эту радость. (Шум. Аплодисменты.) Так бесконечно…
Е. Сидоров. Так, Станислав Юрьевич. Товарищи! Я не понимаю этого выступления. Мы не обсуждаем творчество Багрицкого. (Аплодисменты.) И мне кажется, что Ваше выступление немножко не на тему сегодняшней дискуссии. (Шум. Аплодисменты.)
Ст. Куняев. Одну минуточку. Наша тема — 'Классика и мы'. А то, что в самом начале я говорил о понимании Багрицкого как классика, подразумевает и мое истолкование, и мое понимание этой проблемы. (Выкрики.) У меня осталось еще на пять минут.
Е. Сидоров. Пожалуйста, пожалуйста, Станислав Юрьевич! У нас дискуссия. Я тоже могу высказать свое мнение.
Ст. Куняев. Это все весьма далеко от пушкинского, что в 'мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал'. Можно вроде бы возразить: времена другие и понятия о добре и зле иные. И сдается, что не было места в те годы для пушкинского гуманизма. Так-то оно так, да не совсем. Разве не в те оке годы творили Ахматова и Заболоцкий, во многом являющиеся для нас символами этической и эстетической связи с классикой? Разве не в то же суровое время Сергей Есенин, словно бы мимоходом, оброняет:
Не злодей я и не грабил лесом, Не расстреливал несчастных по темницам… Кстати, недаром эти строки очень нравились Мандельштаму, который вообще прохладно относился к творчеству Есенина. И потому уместно вспомнить, что в ту же эпоху неоклассик, как его иногда называют, Мандельштам, отстаивая за поэзией право на гуманизм, писал:
Мне на плечи бросается век-волкодав, Но не волк я по крови своей, Запихай меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей. Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, Ни кровавых костей в колесе, Чтоб сияли всю ночь голубые песцы Мне в своей первородной красе. Поразительно, что совпадение текста у обоих поэтов почти буквальное. У Багрицкого — 'век-часовой', у Мандельштама —'век-волкодав'. У Багрицкого — 'их нежные кости сосала грязь', у Мандельштама — 'чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, ни кровавых костей в колесе'. Как будто бы… (Выкрики. Аплодисменты.)
E. Сидоров. Товарищи! Нет-нет, нет ничего неожиданного. Пожалуйста, не надо!
Ст. Куняев. Будьте добры, аплодировать будете потом. Дайте мне договорить, пожалуйста!
Е. Сидоров. Я прошу…
