Впрочем, моя шкура и мои нервы в то время уже научились переносить даже такое массированное давление.
В течение нескольких доавгустовских лет 'Наш современник' и его главный редактор были постоянными мишенями издевательства, клеветы и насмешек центрального телевидения. Особенно часто безнаказанно изгалялись над нами Любимов и Политковский из 'Взгляда', сатирик Александр Иванов, ведавший программой 'Вокруг смеха', да и комментаторы даже из информационных программ от них не отставали. Доходило до смешного. Так, незадолго до сюжета с браконьерством Татьяна Миткова в программе 'Ночные новости' сообщила, что жители Москвы протестуют против того, что ресторан 'Якорь' переносится с улицы Горького в Трехпрудный переулок, что инициаторы этого переноса русские писатели, 'любящие рестораны', и вдруг ни с того ни с сего Миткова заявила, что в Моссовете есть на этот счет письменное ходатайство писателей, инициатором которого был главный редактор 'Нашего современника' Станислав Куняев. Конечно, никакого такого письма русские писатели не писали, я даже в этом пресловутом 'Якоре' ни разу не бывал. Но что было делать? Судиться с этой целлулоидной лгуньей?
Широкий лес. Высокий песчаный берег. Обрыв, заросший брусникой, ягелем, мелким березняком. Внизу черно-синяя река, разделенная на два рукава островом с песчаными отмелями. Остров огибают две шумящие струи — сливаются и единым потоком текут дальше на Север. Там море. Высоко надо мной кружит коршун — он, наверное, видит море. Над морем облака сияют особым сияньем, розовым, колеблющимся, — видимо, от потоков воздуха, что исходят от морского лона. Я сижу на обрыве, не в силах сдвинуться с места. Может быть, это самое красивое место в мире… Запах привядшей травы, дикой смородины, бурых зарослей иван-чая, буйно взошедшего на пепелищах и гарях от лесных пожаров…
Однако пора сплывать. Лодка готова. Все уложено. Что остается? Опуститься на колени и неожиданно для себя, почувствовав слезы на глазах, неловко ткнуться лицом в эту землю, пока в умиротворенной памяти, то уходя из нее на мгновенье, то вновь возвращаясь, живут строчки Николая Рубцова:
Неловко прикладываю лицо и губы к жесткой траве, к замуравелой тропинке, к песчаной почве, в ноздри ударяет дух земного чрева, брусничного листа, привядшей хвои…
А Мегра шумит, растворяя в Белом море свою черную воду, и слышится в ее шуме неизбежное, вечное, жестокое: 'Попрощался — и хватит, от жизни и от борьбы не убежишь, пора тебе в дорогу…'
Помню, как в середине 70-х годов я увидел в каком-то зарубежном издании исповедь литератора Б. Хазанова, эмигрировавшего куда-то в Европу. Он изливал печаль об утрате России в таких словах:
'Мы бы не ощущали так живо свою утрату, если бы не были наследниками великой и рухнувшей культуры. А мы ее наследники, пусть скудные и полузаконные, но наследники. Недаром мы говорим по- русски лучше, чем большинство русских'.
В начале девяностых, когда накал русофобии на страницах демократической прессы стал чуть ли не обязательным признаком хорошего тона и достиг пика, заявления такого рода о языке посыпались как град:
'Многие из тех, что нынче объявили себя российскими патриотами, в знании какого-нибудь языка вообще не нуждаются. Я знал патриота, который слово 'Россия' писал через одно 'с', зато слово 'Русь' через два. У патриотов грамота не в чести'. Это из статьи В. Войновича 'Заговор патриотов', дважды прочитанной им в 1990 году по 'Свободе', а потом перепечатанной во многих российских газетах.
Валентин Распутин, Василий Белов, Игорь Шафаревич — вот главные мишени статьи Войновича, сердцевинный пафос которой он выразил в следующих словах: 'Между прочим, слово 'патриот' я употребляю только в негативном смысле, потому что позитивного смысла оно вообще не имеет… Это чувство, как правильно сказал, кажется, Б. Окуджава, доступно и кошке'.
Честно говоря, читая такое, я всегда приходил в ярость. А потом подумал: стоит ли обращать внимание на хамство всяческих хазановых — тем более что его настоящая фамилия Файбисович? Однако в 1991 году, когда я приехал в Нижний Новгород, чтобы провести литературный вечер журнала, мне пришлось поневоле вспомнить о 'наследниках рухнувшей культуры'. Нижегородская земля дорога мне хотя бы потому, что здесь до революции работали врачами мой дед с бабушкой, что имя деда увековечено на фасадах двух знаменитых нижегородских больниц. Тем более я был уязвлен, когда прочитал в местной газете 'Ленинская смена' интервью с актером Зиновием Гердтом, посетившим Нижний Новгород приблизительно в одно и то же время со мной. Очередной 'наследник', подобно Хазанову, также ратовал за чистоту и величие русского языка: 'Я думаю, ну что такое этот Куняев и весь этот 'Наш современник'… Бондарев, Куняев, Проскурин и Алексеев… А как они разговаривают по-русски? Какая темная безграмотная речь. Я когда что-то читаю куняевское, то думаю: 'Господи, хоть бы создали какую-то межпланетную комиссию, очень независимую, по русскому языку. И дали бы нам диктант и изложение. Куняеву и мне. И я посмотрел бы, где был бы этот Куняев'. Словом, я получил вызов на поединок от тогда еще живого Зиновия Гердта. Но поскольку противника, перед тем как согласиться на дуэль, надо все-таки знать, мне пришлось тщательно прочитать его громадное, чуть ли не на газетную полосу, интервью. Русский язык Зямы, как и следовало ожидать, был весьма своеобразен. Вот как наш отличник рассуждал о декабристах:
Очень печалился наш отличник-грамотей о том, что зритель плохо знает все его актерские возможности:
Не всеми ролями, которые ему предлагались в те времена, он был доволен:
