потому, что я того стою, а только потому, что как будто некому'.
'17 февр. 1978 г. Не надо бы мне бывать в Союзе и в Домах Творчества, и, конечно, то, что я стала бывать, с декабря начиная, связано с Вами… Я очень боюсь, что все эти люди поссорят Вас со мной, а меня с Вами. Это было бы очень печально мне, хотя я, конечно же, меньше всего думаю о выгоде от Вашего секретарства… В самом деле, все забываю об этой должности, хотя все мне напоминают об этом'.
'14. II. 78 г. Если выйдет Ваша книга, то ведь я должна буду написать про нее… Я напишу лучше, чем все! Т. е. — постараюсь. П. ч. так надо и хочу'.
'6.4.78 г. Стасик, я очень рада, что Вы написали про Блока, и очень хочу прочесть… Я очень рада, что Вы написали там столько всего.
Я защищаю — всегда — Вашу строчку о Пентагоне очень спокойно: мол, а почему — надо любить, в частности, и пентагонских?.. Ну, такая буря начинается всякий раз!.. (Я не могу описать границ моего одиночества. Приезжайте) '.
(Речь идет о моей стихотворной строчке: 'не о евреях в Пентагоне'.)
Дек. 1978 г. (письмо из больницы). 'Без копирки я пишу только Вам — в Москве, а все прочее я пишу с копиркой… Ни в коем случае не думайте, что Вы должны спешно читать мою рукопись. Наоборот! Чем позже, тем лучше'. (Речь здесь и ниже идет о статье Глушковой, которую не хотел публиковать гл. ред. журнала 'Лит. обозрение'. Лавлинский и на которого я по ее просьбе должен был подействовать своим 'секретарским' авторитетом)… 'Вот, кстати, что надо еще сказать Лавлинскому, когда он развякается насчет объема статьи; помимо всего (невозможности и бессмысленности больших сокращений), слишком изменились обстоятельства вообще: если поначалу предполагалось, что я выступлю в № 12, т. е. в том оке году, то теперь, поскольку речь не ранее, чем о № 3, — после моей той публикации минует больше года, — и что страшного — дать мне еще 20 страниц?!
Волк-волчище, пожалуйста, постарайтесь!!! Позвоните, пожалуйста, Лавлинскому. Я волнуюсь, что он уже прочел и скомандовал сокращать… Очень ненавижу больницу. В палате еще три человека, и они галдят… В жизни я такого сока не нюхала. На редкость хорошо и вкусно. Если Вы, Волк, раз в неделю будете угощать меня стаканом такого сока, то мой бессмертный организм скоро так укрепится, что сможет пить водку… А когда я выйду на волю, к Старому Новому году, Вы познакомьте меня с Ф. Кузнецовым — пусть даст мне жилье, а то через два месяца у меня будет 5 язв и я помру в бесславье'.
(Лавлинского я во всем убедил, с Ф. Кузнецовым поговорил, и Глушкова, видимо, в подсознании помня это — права, когда обвиняет меня в том, что я 'рекомендовал произведения в издательства' и от меня зависело 'распределение жилплощади'. Действительно, за три года секретарства мне пришлось не раз рекомендовать ее статьи и книги в журналы и издательства и один раз заняться 'жилплощадью'. Я, помнится, надоедал всем — Ю. Верченко, Г. Маркову, Ф. Кузнецову, чтобы Глушковой дали квартиру получше той, где она жила и где у нее были чрезвычайно скверные соседи.)
29 января 1979 г. 'Здравствуйте, Волк-волчище, серый хвостище, лапа когтистая, пасть зубастая, глаза узкие, вой громкий. Пишет Вам подданный труженик-муравей, который поздравляет Вас с Крещеньем и пребывает в верности и печали. Хочет сказать, что Вы очень ценный в лесу Волк. Если бы не Вы, то Муравей куда меньше понимал бы все, даже то, что и не прямо касается известных Вам и совершенно лишних в лесу зверей'.
(Как славно мы жили в те годы — бывало, напишешь внутреннюю рецензию на книгу 'Муравья', чтобы она издалась, получишь от нее дружеские послания — одно за другим, а когда книга выйдет — драгоценный экземпляр в подарок с дарственной надписью: 'Дорогому Волку (Серому, Белому и Красному кардиналу этой книжки) от благодарного Муравья 5 июля 1981 г. Т. Глушкова'). Иногда я уговаривал ее отнести рукопись в издательство, гарантировал помощь; она кокетливо торговалась:
Февр. 1979 г. 'Ладно, издаст Муравей книжку критики. Пусть она будет на Волчьей совести. Снесет через пару месяцев груду чернильной макулатуры в 'Вепсятник' (издательство 'Современник'. — Ст. К.). Пусть Волк не заставляет издать это все непременно в 80-м году, а если Муравей не успеет, то пусть в 1981… У Муравья будет 30 листов и он начнет скулить, что сократить не может'.
25.2.1979 г. 'Муравей перечел Волчий стишок про коней: нашел — и прочел. Очень хороший стишок про то, как Волк был маленький'. (Речь идет о моем стихотворении 'Кони НКВД'. — Ст. К.)
'26.1.80 г. Я искренне благодарна Вам за Ваши хлопоты последних дней. И я чувствую себя виноватой, что они, такие — большие, не увенчались успехом. Я очень благодарна'. (Речь идет о какой-то моей неудавшейся попытке включить 'Муравья' в делегацию для поездки за границу.)
'18.7.80 г. Перечитала свою рецензию на Вас и подумала: она очень хвалительная (но вообще она мне понравилась)… Я теперь волковед. Можно сказать, заложен теперь камень в науку — волковедение. Все-таки, Волк, я Вас люблю… '
'12.5.1982 г. Все в Вашей статье хорошо (речь идет о моей статье 'От великого до смешного', направленной против массовой культуры и идолопоклонства перед Высоцким. — Ст. К.). Мы должны победить — силой ярости, яростного ума!.. Обнимаю Вас и поручаю Вам все перья и крылья. Пусть Ваша статья выйдет, и следите, пожалуйста, за каждым словом, за каждым этапом публикации! Тут Вы, Волк, как Пересвет: один за всех должны биться и победить! Ваш верный Муравей'.
У 'волковеда' также было немало 'врагов', и частенько она просила 'Волка' защитить ее от них.
'26.4.1982 г. Чем дальше идет время, тем больше сомнений и тревог вызывает у меня поведение В. Лазарева.
Совершенно доверяясь Вам, Вашему чувству справедливости, я прошу Вас по мере возможности содействовать мне в защите моих прав по тем вопросам, которые я сейчас затрагиваю перед Вами'.
Еще за два года до окончательной развязки 'Муравей' все-таки много помнил:
'20–25 мая 1993 года. Я, конечно, очень благодарна Вам за помощь, хлопоты во время
