указом указ'; 'власть отвратительна, как руки брадобрея', 'и вокруг него сброд тонкошеих вождей', 'умрем, как пехотинцы, но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи'…
А может быть, все-таки не столько Осип Мандельштам 'наплыл на русскую поэзию', сколько она 'наплыла' на него, преобразовав, насколько это возможно, иудейский хаос в частичку того теплого и человечного душевного мира, который мы называем 'русским космосом'.
Да о какой комнатушке может идти речь, Осип Эмильевич, когда плоть Ваша растворилась в российской земле, душа унеслась в наше небо, а стихи пополнили океан русской поэзии. Земля, небо, океан, а там всего-навсего какая-то племенная комнатушка…
Все, Александр Сердцевич, Заверчено давно… Брось, Александр Скерцевич, Чего там, все равно… Все заверчено, завинчено, закончено давно, дорогой Александр Львович. Так что оставим Осипа Эмильевича в России. Тем более что он сам завещал, чтобы 'улица Мандельштама' возникла только на русской земле…
Напрасно пытаются забрать Вас у меня, Осип Эмильевич. Когда Россия была центром мира, то и Вы были русским поэтом. А когда Россия стала провинцией, то упаковывают Вас и увозят от Москвы и Петербурга, от сосны, которая 'до звезды достает', в комнатку детройтского этнографического музея, возвращают то ли в 'иудейский хаос', от которого Вы, по собственному признанию, 'бежали', то ли в Иерусалим под Стену Плача… Словом, из поэта, рожденного в великой России, превращают Вас в какой-то племенной тотем. Обидно, Осип Эмильевич, после русских просторов, снегов и небес, укрывших Ваши останки, снова завернуться в черно-желтый талес. Обидно. А что делать? История-то кончается, и перед ее концом суетливые потомки наши пытаются расставить все и вся по местам, как посуду в буфете…
Октябрь 1993'
P. S. После этой публикации Аркадий Львов приезжал в Россию, но больше в журнал 'Наш современник', к сожалению, не заходил.
От любви до ненависти один шаг. Татьяна Глушкова жжет корабли. Ее письма ко мне на рубеже 70-х — 80-х годов. Сказка о рыбаке и рыбке. Речь Татьяны на моем юбилее. Прощание с иллюзиями
'Что ты, баба, белены объелась?'
В августе 1989 года я стал главным редактором журнала 'Наш современник', начал думать о том, как обновить редколлегию, а через несколько дней получил от Татьяны Михайловны Глушковой просительное и одновременно требовательное письмо, в котором она предлагала себя в члены редколлегии журнала: 'украшение редколлегии громкими именами, чтобы в итоге равноправно соседствовали Шафаревич и Стрелкова при паническом недопущении мысли ввести хоть под конец жизни в редколлегию столь добросовестного ко всякой чужой работе (и не менее Ирины Ивановны известного всем человека) означает для меня… ' — далее шло всяческое осуждение нового главного редактора. А я ни за что не хотел вводить Глушкову в редколлегию, невзирая на 'известность', 'добросовестность ' и наивный шантаж ('под конец жизни'). Я слишком хорошо знал ее характер и хорошо помнил, как однажды по моей и Кожинова просьбе Анатолий Передреев в 1981 году ввел 'известную' и 'добросовестную ' в редколлегию 'Дня поэзии'. Через месяц-полтора моему другу пришлось со страшным скандалом порвать с 'добросовестной ' за капризы, склочный характер и мелкое интриганство. Глушкова бросилась с жалобой в секцию поэтов к Цыбину, но там лишь посмеялись над ее истерическими претензиями руководить Передреевым. Вот почему я, прочитав письмо Глушковой, подумал: 'Печататься — пожалуйста: статьи, стихи, 'круглые столы', хоть два, хоть три раза в год, но чтобы в редколлегию с такой феноменальной способностью ссорить всех со всеми — ни за что!'
Глушкова не забыла о моем отказе, и, хотя постоянно печаталась в журнале, наши отношения постепенно ухудшались. Предлоги находились всегда. Особенно добивалась Глушкова, чтобы на страницах 'Нашего современника' ей дали свести счеты с членом редколлегии Вадимом Кожиновым. Последнее было давней многолетней 'пламенной страстью' нашей 'добросовестной ко всякой чужой работе' критикессы. Известность и влияние Кожинова не давали ей покоя всю жизнь. Впервые ее ревнивая неприязнь к нему выплеснулась в статье 'Талант — имя собирательное' ('Вопросы литературы', 1976, № 9), где она писала о 'философской кустарщине' его стиля, о 'небескорыстности самого мышления', о попытках 'насильственного отъединения 'духа' от 'тела' в его работах и т. д.
В этой же статье 'добросовестная ' противоставляла Кожинову куда более тонких и умных критиков: 'есть критики, обладающие чувством родного языка и далее изяществом в изложении мыслей ' (я отнесла бы сюда хотя бы Л. Аннинского. А. Урбана, И. Роднянскую и др.'. К другим 'обладающим чувством родного языка ' отнесен Бен Сарнов, которому 'добросовестная ' спела в этой статье вдохновенный гимн: 'взыскательное отношение к понятию талант', 'горъковская нетерпимость к проявлениям мещанского духав литературе'. Статьи Бена Сарнова Глушкова характеризовала как 'глубоко последовательные', 'далекие от вкусовщины', а поиски его 'плодотворными', 'серьезными ' и 'органическими'…
Так что кумирами Глушковой в 1976 году были Сарнов, Урбан, Аннинский, Роднянская… Конечно, в те времена Кожинов, писавший о Белове, Рубцове, Юрии Кузнецове, Передрееве, Юрии Селезневе, был чужд ей. Однако к концу 70-х годов Глушкова совершила дрейф, уплыла из объятий Сарнова и Роднянской в 'патриотический лагерь'. Именно это обстоятельство позволило В. Кожинову напомнить Т. Глушковой в одном из совместных критических разговоров ('Наш современник', 1993, № 4) о ее 'неофитстве'. Тут-то обиженная потребовала, чтобы ей дали свести счеты с Кожиновым именно на страницах 'Нашего современника'. Я отказал ей в этой прихоти. Наступил конец отношений, а за ним началась эра бесконечных статей и интервью Глушковой в 'Русском соборе' и в 'Молодой гвардии' против Кожинова, Шафаревича, Бородина, Казинцева, Распутина, против 'Нашего современника' вообще. Это был залп — в пяти номерах за год! Общим объемом 12–14 листов. За такой монументальный труд 'добросовестная ' была удостоена от меня звания 'кожиноведки'. Последнее переполнило чашу ее ярости, и в шестом номере 'Молодой гвардии' за 1995 год ее статья уже была в основном посвящена мне. Я стал у нее 'адвокатом измены', 'партрасстригой', 'человеком средним', 'достаточно ординарным', 'державопевцем', 'лжекоммунистом', 'известным стихотворцем' и т. д. Она цитирует строки из моих стихотворений двадцатилетней давности для того, чтобы объявить их 'сухими' и 'холодными', говорит о 'несуществующих на деле талантах и заслугах'. Вспоминая о том, как в 1977–1980 годах я был одним из рабочих секретарей Московской писательской организации, она придает этой скромной должности (с которой меня за три года работы дважды 'изгоняли' в полугодовые отпуска: сначала за участие в дискуссии 'Классика и мы', а потом за письмо в ЦК о засилье еврейства в высших
