Поэзия. Судьба. Россия: Кн. 2. …Есть еще оке­ан

абсолютизма'. Ну прямо-таки говорил, как Ленин или как Троцкий с Луначарским, а не как французский консерватор и аристократ!

Да если бы только о политике или о государственном или общественном устройстве речь шла в этом памфлете! Нет, тут все на каком-то генетическом иррациональном уровне, на неземном. Как будто не человек арийской расы и христианин приехал к нам, а какой-нибудь гость из межпланетного пространства, с Марса или Сатурна, существо внечеловеческой, не белковой, а углеродной или просто инфернальной цивилизации. Вот что он, к примеру, пишет о русских женщинах:

'Их внешность, рост, все в них лишено малейшей грации', 'Не видно было ни одного красивого женского лица', 'Ни одна из них не показалась мне красивою, а большинство отличается исключительным безобразием и отталкивающей нечистоплотностью'. Они для него 'идолы ' и 'ведьмы в засаленных капотах, в стоптанных туфлях, шлепающих на каждом шагу…'

Не будем вспоминать о том, что у многих понимающих толк в красоте людей Запада (Пикассо, Ромен Роллан, Вальтер Шубарт, Фернан Леже, Сальвадор Дали) жены были русскими. Женофобство Кюстина, наверное, будет понятно, если вспомнить, что есть немало свидетельств, доказывающих то, что он был педерастом, как и Дантес с Геккерном (везло же николаевской России на французских аристократов!)[4]. Но ведь его ненависть в книге настолько тотальна, что объемлет все: русскую природу, русскую песню, русскую историографию, русскую литературу, русскую архитектуру, русскую церковь.

'Вчера я перечел несколько переводов из Пушкина. Они подтвердили мое мнение о нем… Он заимствовал свои краски у новой европейской школы… Поэтому я не могу назвать его национальным русским поэтом'.

'Мертвое уныние равнины без конца и без края. Ничего грандиозного, ничего величественного'.

'Русский народ, говорят, очень музыкален, но до сих пор я еще ничего достойного внимания не слышал, а певучая беседа, которую вел в ту ночь кучер со своими лошадьми, звучала похоронно, речитатив без ритма… '

'Все православные церкви похожи одна на другую. Живопись низменно византийского стиля, то есть неестественная, безжизненная и поэтому однообразная'.

О Москве: город 'без памятников архитектуры, то есть без единого произведения искусства', 'Кремль — сердце этого чудовища', 'Кремль есть создание существа сверхчеловеческого, но в то же время и человеконенавистнического', 'сатанинский памятник зодчества', 'Кремль, который не удалось взорвать Наполеону'…

Ах, вот где собака зарыта! Как жаль французскому аристократу, что революционер Наполеон не стер с лица земли Россию, что не превратил в прах ее святыни, что не вытряхнул из русских храмов, подобно троцкистским эмиссарам, чудотворное золото и серебро усыпальниц!

'Рака с мощами Сергия ослепляет невероятной пышностью. Она из позолоченного серебра великолепной отделки. Ее осеняет серебряный балдахин… Французам досталась бы здесь хорошая добыча', — плотоядно Сожалеет о несбывшихся возможностях маркиз. Но зато он задним числом берет военный реванш за Наполеона, уничижительно отзываясь о его победителях — русских казаках, которые, по Кюстину, якобы 'при малейшей возможности избежать опасности улепетывают, как мародеры'. Француз — он и есть француз.

А что касается размышлений Кюстина о Кремле, то как они совпадают с мыслями и чувствами на ту же тему демократического публициста Олега Мороза, опубликованными в одном из номеров 'Литгазеты' за 1996 год.

'Имперская сущность государства, называемого ныне Российской Федерацией, сохранилась во всей первозданности. Должно быть, она вмурована в сами кирпичи Кремлевской стены, вмазана в Царь-колокол и Царь-пушку'.

Думаю, что и Мороз жалеет о том, что Наполеон не взорвал в свое время Кремль вместе с его 'имперской сущностью'.

Многие великие люди прошлого века отозвались о книге Кюстина с презрением. Федор Иванович Тютчев назвал ее 'доказательством умственного бесстыдства и духовного растления'. Жуковский в письме к Вяземскому написал: 'Если этот лицемерный болтун выдаст новое издание своего четырехтомного пасквиля …ответ ему должен быть просто печатная пощечина в ожидании пощечины материальной', Вяземский в письме к А. И. Тургеневу восклицал: 'Хорош Ваш Кюстин. Эта история похожа на историю Геккерена с Дантесом'. То есть полна клеветы, лжи и провокаций…

Один только Герцен, который, по словам Достоевского, 'родился эмигрантом', приветствовал антирусскую эпопею. Но Герцен был человек другого склада, нежели Жуковский, Тютчев, Пушкин. Понятие чести у него было полностью разрушено. Вспомним хотя бы, что Пушкин вызвал на дуэль Дантеса, пытавшегося ухаживать за его женой, а Герцен, когда немецкий еврей — поэт Гервег — соблазнил его жену, вздыхал, плакал, переживал и чуть ли не соглашался на позорную жизнь втроем. Западники они и есть западники…

Многие годы я неторопливо разгадываю 'историческую основу' лермонтовского стихотворения о родине. Конечно же, его можно понимать, как некий ключ к спорам между славянофилами, западниками и идеологами официальной государственности. Но лишь внимательно прочитав маркиза де Кюстина, я предположил, что лермонтовская 'Родина', может быть, является косвенным или даже прямым откликом Михаила Юрьевича на сочинение французского литератора.

В своих чувствах к государству, к верховной власти, к официальной идеологии Лермонтов все-таки в чем-то мог понять маркиза:

Ни слава, купленная кровью,
ни полный гордого доверия покой,
ни темной старины заветные преданья
не шевелят во мне отрадного мечтанья.

Не то чтобы Лермонтову был страшен и враждебен (как Кюстину) этот мир имперского и государственного величия, нет, его атрибуты просто 'не шевелят' в нем 'отрадного мечтанья', он холоден к ним, они не вдохновляют его. (Хотя и это не полная правда, если вспомнить 'Бородино', 'Спор' или даже 'Валерик').

Но вот уже в чем поручик и маркиз совершенно враждебны друг другу, так это в отношении к народной жизни, к мистическим пространствам России, к ее природным стихиям, сформировавшим русскую натуру. Вот здесь у Лермонтова начинается спор с Кюстином буквально по каждому пункту. Все, что Лермонтов любит 'за что не знает сам', вызывает у маркиза ужас, а порой и ненависть, порожденную этим ужасом. Лермонтов чуть ли не буквально теми же словами, что и Кюстин, рисует величие русской жизни, но одухотворяет ее одним словом 'люблю', которое в коротком тексте повторяется четыре (!) раза:

Но я люблю — за что не знаю сам? —
ее степей холодное молчанье,
ее лесов безбрежных колыханье,
разливы рек ее, подобные морям…

Может быть, я пристрастен, но мне эти строки кажутся прямым ответом на ужас, испытанный Кюстином перед нашими половодьями, перед безмерностью русской жизни: 'От рек веет тоской, как от неба, которое отражается в их тусклой глади. Они катят свои свинцовые воды в песчаных берегах… Зима и смерть, чудится вам, бессмысленно парят над этой страной'.