выступая в защиту Олега Пащенко, я прямо в глаза Виктору Петровичу заявил, что не разделяю его политические взгляды, что мы уже досыта наисключались в былые годы и, возможно, придет время, когда нам придется снова звать в Союз Олега. Что, возможно, придет время и Виктор Петрович еще созреет и прозреет. Конечно, эти мои слова вызвали легкий смех у его прихлебателей: кто он и кто я по сравнению с ним?
Когда-то я преклонялся перед Петровичем, очень хотелось с ним подружиться. Но по некоторым причинам это не состоялось. А сейчас я благодарю судьбу, что подобная дружба-преклонение обошли меня стороной, ибо слишком бы горько было разочаровываться, если бы пришлось разойтись по тем или иным причинам, как это получилось у него с Олегом, а теперь вот и между вами, когда Вы смело и твердо высказали свою точку зрения о нем и о его поведении в последнее время. Для нас, сибиряков, Виктор Петрович был кумиром, смелым авторитетным писателем, когда высказал в переписке с Натаном Эйдельманом русскую точку зрения. А потом… А потом он пошел взад-пятки. Почему? Тут можно только догадываться. Или он испугался тайных еврейских угроз, или поддался их лести и у него еще теплится надежда получить Нобелевскую премию или хотя бы букеровскую. Тогда, на собрании, я сказал, что, хотя Виктор Петрович и выставил свою кандидатуру на букеровскую премию, ее никогда ему не дадут. А он тут же мне и ответил, что он уже снял свою кандидатуру. — И правильно сделали, — сказал я, — ибо Вам все равно никогда премию не дадут.
Не знаю, понял ли он смысл сказанного мною. Но, видимо, именно из-за тех ответов на письма недруга-провокатора что-то и сломалось в нем. Ведь критики-евреи сразу же начали применять против него свой излюбленный прием: мол-де, он уже исписался, ничего больше путного уже не напишет (не сглазили ли?), ведь по сути так почти и получилось, роман о войне — это чернуха, неправда. Мне рассказывали фронтовики, проходившие военную подготовку в тех же военных лагерях под Юргой; ничего такого страшного, уркаганного там и не было, были в основном призывники из деревни, и дезертиров-парней не расстреливали на глазах у всех перед строем, а просто отправляли на фронт в штрафные батальоны. А спустя некоторое время те же критики, что уничтожали Петровича, стали льстить ему, в один голос твердить, что он в литературе недосягаемая вершина — Монблан, Эверест, он сам по себе выше всех союзов, что и сейчас дает ему повод заявлять, что он ни в каких союзах не состоит. Я сейчас думаю так. Возможно, пройдет какое-то продолжительное время, улягутся политические споры, к чему нас призывают то и дело (но ведь литературы без политики почти не бывает, ведь у каждого писателя есть пристрастие к тому или иному, это непременно отражается в его произведениях), пройдет время — и тогда наше теперешнее неприятие его как политического противника испарится, просто-напросто забудется; он останется только в истории русской литературы, как это произошло когда-то с норвежским писателем Кнутом Гамсуном, во время войны сотрудничавшим с гитлеровцами. Но теперь это забылось, во всяком случае для нас, читателей других стран, а остались его прекрасные чистые романтические произведения, которыми можно наслаждаться. Возможно, и с Виктором Астафьевым когда-нибудь такое же случится.
Уважаемый Станислав Юрьевич!
В течение всего прошедшего года я брала в нашей библиотеке Ваш журнал 'Наш современник'. Конечно, 'для пробы' и другие журналы, типа 'Знамя', 'Новый мир', но это вначале только, потом не стала тратить на них время и зрение. Хочу сказать Вам сердечное спасибо за Ваш писательский и редакторский труд. Особенное спасибо за Ваше повествование 'Поэзия. Судьба. Россия'. Вчера вечером я читала № 12 'НС', где Вы пишете о днях теперешних, Горбачеве, партии, развале страны. Во всем я с Вами согласна и солидарна. Но хочу чуть добавить о, так сказать, своих событиях того времени в масштабе нашего села.
Я тоже была в КПСС с 1972 года по убеждениям. Но после прихода в 1985 году к власти Горбачева в стране и партии стало твориться что-то невообразимое. 'Общечеловеческие ценности' с Запада до того растлили народ и партию, что события 1991 года явились как бы закономерным итогом. Наших людей советская власть в последние десятилетия своего существования избаловала настолько, что многие просто как бы опьянели от ожидающей их свободы. И пустые прилавки магазинов, талоны и очереди — все это было заранее заготовлено на наши глупые головы теми людьми, которые теперь называются 'новыми русскими'.
И у нас были митинги, выходили из партии, никто ее не защищал. Сейчас, после десяти лет 'реформ', люди чуть-чуть стали прозревать. И в итоге в нашей области избрали бывшего первого секретаря обкома (17 лет он у нас работал) Е. К. Лигачева. И баллотировался он от группы избирателей, а не пошел в Думу по списку КПРФ, хотя ему это и предлагали.
Станислав Юрьевич, дорогой Вы человек! Я чувствую, как Вы за все переживаете, как болеете за Россию сегодняшнюю, жалеете ту страну, что была раньше. Побольше Вам сил, здоровья. И всего Вам самого доброго.
Здравствуйте, Станислав Юрьевич!
Все подмывало меня откликнуться на Вашу 'Поэзию. Судьбу. Россию', да лень-матушка и некое сомнение удерживало, а вот и не утерпел, прочитав о Федоре Сухове. Хорошо и точно написали о нем. Святой, птичка Божия, но железный в убеждениях.
А про Евтушню, про Евтушню! У меня душа отдыхала, вера крепла, когда читал про этого оборотня: есть Высшие Силы!.. И сочувствовал Вам насчет Шкляревского: тяжело друга терять… За этим Вашим признанием проглядывает лик правдолюбца, живущего по Христу: оставь отца и мать… Большинство людей склонно укреплять благополучие (усладу и удобство тела), а не силу духа, потому они отходят от правдолюбца, а он постепенно остается один, как богатырь с мечом во чистом поле, печально-задумчивый, хотя и победивший… И получается хорошая проза с психологией, четкими пейзажами, широкой географией событий. И вообще даете яркий урок для 'сумасшедшего дома', как Лев Толстой справедливо назвал сообщество писателей ('Исповедь').
Сухов был глубоко одиноким в этом сообществе, даже подавал заявление о выходе из СП. Наш тогдашний ответсек В. Леднев (я еще не состоял в СП) чуть ли не обыск устроил у него в квартире, Агашина молчаливо согласилась, что в местном издательстве зарубили уже набранную поэму Сухова 'Былина о неизвестном солдате'.
Сколько он бедствовал! Доходило до того, что мы с другом и многие другие ребята (не члены СП) приезжали к Сухову (он тогда не пил, но любил, когда при нем выпивают) с водкой, с обильными закусками и за разговорами, за шумом-гамом вроде бы забывали вскрыть консервы, развернуть свертки — старались побольше оставить: дети, а на кухне кусок черствого хлеба и тараканы… Он не принял бы денег и выгнал бы с явно принесенной едой.
А в Красном Оселке!.. В 1971-м написал я о суховском сборнике статью на два подвала в областной мол одежке, захотелось рассказать побольше — о человеке, фронтовике, и я приехал в Оселок, куда он многократно приглашал… В довольно просторной избе с огромной печкой и без единой перегородки жили его мать и младший брат Шурка с женой и младенцем, а Сухов — на задах, в баньке, спал и, по привычке, лежа писал на ржавой кроватке, до того крохотной, что ноги просовывал между прутьями коретки на приставленную табуретку… На огороде рвал укроп (огурцы еще не поспели) и ел с хлебом — довольнющий, прищелкивающий пальцами от восторга: какая красота кругом! А она там — редкостная!.. Шурка — ветрогон, Сухов — весь в стихах, а у матери, Марии Ивановны, глубокой старухи, сил нет лазить по кустам, собирать 'шипар' (шиповник), чтобы сдать его и получить разрешение на заготовку дров. Замерзать будут зимой! Я написал редактору Горьковской областной партийной газеты Ивану Александровичу Богданову, которого знал по работе в Ульяновске, рассказал о Сухове, укорил (мол, кого-то на волне поднимают, а у вас поэт!..), попросил помочь с дровами. Помогли, даже привезли! А еще и прислали в Оселок журналистов из областного телевидения, выдали очерк о Сухове. А если бы я не приехал и Богданова не знал?..
До последних дней он оставался одиноким в своем непосредственном писательском окружении, резко протестовал, когда нижегородский ответсек (и по виду ловкач) сдал часть помещений их Дома писателей в аренду:
— Как можно в храм торгашей пускать?! — возмущался Сухов и дошел до разрыва с ответсеком, а тот
