Призыв — вот понятие, которое я попрошу вас запомнить. 'Ну конечно, так он опять притянет свой язык, этот доктор Лакан'' — скажете вы. Но у ребенка уже есть своя система языка, вполне достаточная. И доказать это просто: он играет с ним. Он даже пользуется, им чтобы вести игру противодействия попыткам вмешательства взрослых. Так, в тексте указано, что его поведение характеризуется негативизмом. Когда его мать предлагает ему имя, которое он способен правильно выговорить, он воспроизводит его неразборчиво, исковеркано, так что оно оказывается ни для чего не пригодным. Здесь обнаруживается различие, которое необходимо проводить между негативизмом и запирательством, — как напоминает нам г-н Ипполит, и это свидетельствует не только о его культуре, но и о том, что он ужевидел больных. Способ обращения Дика с языком является собственно негативистским.
Таким образом, вводя понятие призыва я не стремлюсь окольным путем ввести язык. Я сказал бы даже больше — речь здесь не идет ни о языке, ни о над-языковом уровне. Если уж говорить об уровнях, то этот уровень до-языковой. Вам достаточно обратить внимание на домашних животных, чтобы заметить, что существо, лишенное языка, вполне способно обращаться с призывом. Такой призыв служит привлечению вашего внимания к чему-то, что ему в некотором смысле недостает. Человеческому призыву уготовано и дальнейшее, более богатое, развитие, поскольку он производится существом, уже достигшим уровня языка.
Будем схематичны.
Некто Карл Бюлер создал теорию языка, которая не является ни единственной, ни самой полной, но в ней содержатся небезынтересные вещи — он различает три этапа языковой деятельности. К сожалению, определил он их при помощи регистров, не делающих такие этапы слишком понятными.
Прежде всего, существует уровень высказывания как такового. Он является чуть ли не уровнем природного данного. Я нахожусь на уровне высказывания, когда высказываю кому-либо самые простые вещи, например — требование. Именно к этому уровню высказывания следует относить все, что касается природы субъекта. Офицер, преподаватель не дают приказов на том же языке что рабочий или бригадир. Все, что мы можем почерпнуть на уровне высказывания, в его стиле и даже в интонациях, касается природы субъекта.
В каждом требовании существует и другой план — план призыва. Речь идет о тоне, в котором произнесено это требование. Один и тот же текст может иметь совершенно различную значимость в зависимости от тона. Простое высказывание 'остановитесь' в зависимости от обстоятельств может иметь совершенно различную значимость в качестве призыва.
Третий план значимости — это, собственно, сообщение, то, о чем идет речь, и его отнесенность к совокупности ситуации.
В случае Дика мы находимся на уровне призыва. Призыв получает свое значение внутри уже приобретенной системы языка. Итак, речь идет о том, что этот ребенок не шлет никакого призыва. Система, посредством которой субъект оказывается отнесенным к языку, прервана на уровне речи. Язык и речь не одно и то же — этот ребенок, в определенной степени, владеет языком, но речь у него отсутствует. Перед нами субъект, и субъект этот, в буквальном смысле, не отвечает.
Речь ему не удалась. Язык не совместился с его системой воображаемого, регистр которого крайне невелик: он исчерпывается небольшим количеством объектов, наделенных значимостью — поезда, дверные ручки, черное пространство. Его способности — не коммуникативные, а именно экспрессивные этим и ограничиваются. Для него реальное и воображаемое тождественны.
Итак, Мелани Кляйн приходится отказаться тут от всякой техники. Она располагает минимумом материала. В ее распоряжении даже нет игры — этот ребенок не играет. Когда он неуверенно берет поезд, он не играет, он делает это так, будто пересекает воздух, — как если бы он был невидимым или, скорее, как если бы все для него было некоторым образом невидимым.
Мелани Кляйн не производит здесь никакой интерпретации, и отлично осознает это. Она исходит, по ее словам, из того, что она думает и что вообще известно о происходящем на данной стадии. «Я действую решительно, я говорю ему: 'Дик — маленький поезд, большой поезд — Папа-поезд'».
После этого ребенок начинает играть со своим маленьким поездом и произносит слово 'станция', то есть вокзал, укрытие (gare (f) — вокзал, garer — укрывать). Вот ключевой момент, где начинается совмещение языка с воображаемым субъекта.
Мелани Кляйн добавляет ему следующее: 'Вокзал — это Мама. Дик входить в Маму'. Тут-то все и начинается. Мелани Кляйн сказала лишь эти слова и ничего более. И ребенок очень быстро прогрессирует. Это факт.
Итак, что же сделала Мелани Кляйн? — привнесла вербализацию, вот и все. Она представила символически действенное отношение, отношение одного именованного существа с другим. Называя вещи своими именами, она наложила на этот случай символизацию эдипова мифа. Именно с этого момента после первой церемонии, заключавшейся в укрывании в черномпространстве с целью восстановить контакт со вместилищем, проявляется для ребенка новизна.
Мальчик вербализует первый призыв — призыв, выраженный в речи. Он требует свою няню, с которой он вошел и которой он позволил было уйти как ни в чем не бывало. Впервые он изъявляет реакцию призыва, которая является не простым аффективным призывом, выраженным мимикой всего существа, а призывом вербализованным, предполагающим с этого момента ответ. Это первая коммуникация в собственном, техническом смысле слова.
Впоследствии процесс заходит так далеко, что Мелани Кляйн задействует и все остальные элементы ситуации, которая становится организованной, и даже отец приобретает в ней свойственную ему роль. Вне сеансов, говорит Мелани Кляйн, отношения ребенка развиваются в плоскости эдипова комплекса. Мальчик символизирует окружающую его реальность исходя из того узла, из той маленькой трепещущей клетки символизма, которую дала ему Мелани Кляйн.
Это то самое, что она впоследствии выразит словами 'открыть двери его бессознательного'.
Что же именно в действиях Мелани Кляйн демонстрирует хоть какое-то восприятие той, не знаю уж какой, деятельности, которая была бы в субъекте его бессознательным? Да она предполагает ее не задумываясь, просто в силу привычки. Перечитайте внимательно все наблюдение и вы увидите в нем сенсационное проявление формулы, на которую я постоянно ссылаюсь: 'бессознательное является речью другого'.
В упомянутом случае данная формула совершенно очевидна. У субъекта нет ровно никакого бессознательного. Именно речь Мелани Кляйн прививает изначальной косности собственного Я ребенка первые символизации эдиповой ситуации. Более или менее скрыто, в большей или меньшей степени руководствуясь собственным произволом, Мелани Кляйн всегда поступает со своими пациентами именно так.
Каковы же эффекты символизации, внесенных терапевтом в этом драматическом случае — случае субъекта, которому недоступна человеческая реальность, поскольку от него не услышать какого-либо призыва? Такие символизации определяют изначальную позицию, исходя из которой субъект может ввести в игру воображаемое и реальное и завладеть своим развитием. Его поглощает ряд равнозначностей, система, где объекты замещают друг друга. Он продвигается вдоль целой цепочки уравнений, определяющих его переход от того промежутка между двумя створками двери, где он укрывался, как бы в абсолютной черноте всеобъемлющего вместилища, к объектам, которыми он замещает эту черноту — тазом с водой, например. Таким образом он развертывает и выражает весь свой мир. И дальше, от таза с водой он переходит к электрическому радиатору, к объектам все более и более разработанным. Он получает доступ как ко все более и более богатым содержаниям, так и к возможности определить, что свершается, а что нет.
Так на каком же основании можем мы говорить в этом случае о развитии эго? Как обычно, эго здесь путают с субъектом.
Развитие происходит лишь постольку, поскольку субъект включен в символическую систему, проявляется в ней, утверждается в результате осуществления подлинной речи. Как вы в дальнейшем убедитесь, нет даже необходимости, чтобы такая речь принадлежала ему. В отношениях временных, между терапевтом и субъектом, подлинная речь — пусть в наименее эмоциональной форме — может оказаться ему дарована. Но важно то, какая это речь, — и здесь как раз и проявляются свойства символической ситуации Эдипа.
