Это поистине ключ — пусть очень упрощенный. Я уже замечал вам, что, вероятно, здесь существует целая связка ключей. Возможно, я прочитаю вам как-нибудь лекцию о том, что дают нам в этом отношении мифы первобытных народов — я не говорю 'примитивных', поскольку знания их в этой области были гораздо богаче наших. Изучая мифологию, например, ту, что сложилась у населения Судана, мы видим, что комплекс Эдипа является для них лишь ничтожной деталью огромного мифа. Миф позволяет прочесть столь богатый и сложный ряд отношений между субъектами, что рядом с ними Эдип кажется лишь крайне сокращенным вариантом, который даже не всегда пригоден.
Однако нам это не важно. Что касается нас, аналитиков, то мы им довольствуемся и по сей день. Конечно, имеют место ипопытки его разработки, однако довольно скромные, поскольку исследователи непременно сталкиваются с ужасной путаницей за неумением различать воображаемое, символическое и реальное.
Но вот что я хотел бы вам сегодня заметить. Когда Мелани Кляйн сообщает ребенку схему Эдипа, воображаемое отношение, которое переживает субъект, хотя и очень бедно, но уже достаточно, чтобы можно было говорить о его собственном мире. Зато первичное реальное является для нас, в буквальном смысле, невыразимым. Поскольку субъект ничего не говорит нам об этом, у нас нет никакого средства проникнуть туда, если только мы не прибегнем к символическим экстраполяциям, составляющим двусмысленность любой системы, подобной кляйновской, — так, Мелани Кляйн говорит нам, что внутри царства материнского тела субъект находится вместе со своими братьями, не говоря уж о пенисе отца и т. д. Так ли это на самом деле?
Это не так уж важно, поскольку во всяком случае мы можем таким образом уловить, как подобный мир приводится в движение, как воображаемое и реальное начинают структурироваться, как разворачиваются последовательные инвестиции, ограничивающие собой разнообразие человеческих объектов, т. е. объектов именуемых. Отправной точкой всего этого процесса служит та первая фреска, которая конституируется значащей речью и формулирует основополагающую структуру, в законе речи очеловечивающую человека.
То же самое можно выразить и иначе. Давайте посмотрим, что в поле речи означает призыв? — возможность отказа. Я подчеркиваю — именно возможность: призыв не подразумевает отказа, он не подразумевает никакой дихотомии, никакого раздвоения. Но вы можете констатировать, что именно в момент призыва для субъекта устанавливается отношение зависимости. С этого момента он с распростертыми объятиями будет встречать няню, и, прячась позади двери, умышленно, он вдруг дает Мелани Кляйн понять, что у него есть потребность иметь компаньона в той нише, которую он однажды занял. Затем появится и зависимость.
Итак, в этом наблюдении вы видите, как у ребенка независимо разыгрывается ряд до-вербальных и пост-вербальных отношений. И вы замечаете, что внешний мир — то, что мы называем реальным миром и что является лишь очеловеченным, символизированным миром, созданным из трансценденции, введенной в первичную реальность символом, — может возникнуть лишь в том случае, если в нужном месте произойдет ряд встреч.
Порядок данной зависимости тот же, что и в моей схеме: определенное структурирование ситуации зависит от определенного положения глаза. Я снова возвращаюсь к моей схеме. Я собирался познакомить вас сегодня лишь с одним букетом, но можно ввести и еще один.
Опираясь на случай Дика и используя категории реального, символического и воображаемого, я показал вам, как может случиться, что субъект, располагающий всеми элементами языка и способный произвести некоторые символические перемещения, позволяющие ему структурировать собственный мир, все же не окажется в реальном мире. Почему его там нет? — единственно потому, что вещи не пришли в определенный порядок. Облик, в его совокупности, расстроен, и нет ровно никакой возможности сколько- нибудь развернуть такую совокупность.
Идет ли здесь речь о развитии эго? Вернемся еще раз к тексту Мелани Кляйн. Она говорит, что развитие эго было столь ранним, что отношение ребенка к реальности оказалось слишком реальным, поскольку воображаемое не могло быть задействовано, — и дальше, во второй части фразы, она говорит, что именно эго и остановило развитие. Это попросту означает, что эго не могло быть должным образом использовано в качестве аппарата структурирования внешнего мира. И по очень простой причине — из-за плохого расположения глаза эго просто-напросто не появляется.
Допустим, что ваза является мнимой. Ваза не появляется, и субъект остается в редуцированной реальности с довольно редуцированным багажом воображаемого.
В основе всех наблюдений Мелани Кляйн лежит — и важно, чтобы вы это поняли, — единственная сила речи, обнаруживаемая постольку, поскольку акт речи является функционированием, согласованным с уже установленной, типической и значащей символической системами.
Вам стоило бы перечитать текст, сформулировать вопросы, а также поработать с нашей небольшой схемой, чтобы понять, каково могло бы быть ее применение.
Сегодня мы рассмотрели теоретические вопросы, которые непосредственно касались текстуры проблем, поднятых в прошлый раз госпожой Желинье. Тема нашей следующей встречи, которая состоится через две недели: 'Перенос, различные уровни его изучения'.
14 февраля 1954 года.
VIII. Волк! Волк!
Случай Робера. Теория сверх-Я. Остовречи.
В ходе нашего диалога вы могли свыкнуться со стремлением, главенствующим в нашем комментарии, — обдумать заново основополагающие тексты аналитического опыта. Душой нашего углубленного изучения была следующая мысль — в опыте наилучшим образом всегда видно именно то, что находится от нас в некотором отдалении. И поэтому неудивительно, что как раз здесь и сейчас для осознания аналитического опыта мы вынуждены вновь начать с того, что подразумевает собой самое ближайшее данное анализа, т. е. с символической функции или, что абсолютно то же самое в нашем словаре, функции речи.
Мы обнаруживаем, что на эту центральную область аналитического опыта Фрейд указывает повсюду, никогда не называя ее, но обозначая на каждом шагу. Я думаю, что ничего не преувеличу, сказав, что любой текст Фрейда прежде всего и почти алгебраически выражает символическую функцию, чем и объясняется значительное количество антиномий, отмеченных Фрейдом с той честностью, благодаря которой ни один из его текстов не кажется замкнутым, содержащим всю систему целиком.
Я хотел бы, чтобы к следующей встрече кто-нибудь взял на себя обязанность подготовить комментарий одного текста, в этом отношении показательного. Написание данного текста относится ко времени между 'Воспоминанием, воспроизведением и переработкой' и 'Замечаниями о любви в переносе' — двумя из наиболее важных текстов сборника 'Работы по технике психоанализа'. Речь идет о 'Введении к понятию нарциссизма'.
Изучая ситуацию аналитического диалога, мы не можем оставить без внимания упомянутый текст. Если бы вы знали, что вытекает из содержания терминов 'ситуация' и 'диалог' — диалог в кавычках, — вы согласились бы со мной.
Мы уже попытались определить сопротивление в его собственном поле, затем — сформулировали определение переноса. Итак, вы уже можете почувствовать всю разницу между сопротивлением, отделяющим субъекта от полной речи, которую ждет от него аналитик, и являющимся функцией того вызывающего беспокойство отклонения, которое в его наиболее радикальной форме, на уровне символического обмена, перенос как раз и представляет собой, — и тем феноменом, который используется техникой анализа и который представляется нам, как выразился Фрейд, энергетическим источником переноса, т. е. любовью.
В 'Замечаниях о любви в переносе' Фрейд, не колеблясь, называет перенос словом 'любовь'. Фрейд в своем исследовании не уходит от феномена любви, страсти в его самом конкретном смысле и говорит даже, что между переносом и тем, что в жизни мы называем любовью, нет никакой существенной разницы.
