ГЛАВА 27
Как-то граф удивил нас всех. После ужина мы собрались в музыкальной комнате и наслаждались общением друг с другом, обсуждая предстоявший деревенский праздник.
По традиции, шедшей еще из глубин веков, когда Китчестеры всецело властвовали в этих землях, праздник проводился под покровительством их благородного имени, хотя устройством его, как, впрочем, и всей общественной жизни в округе уже давно занимался комитет. Но традиции есть традиции! И миссис Додд, как ярая их поборница, самоотверженно поддерживала покровительство Китчестеров. За неделю до праздника она носила в замок списки конкурсов, участников, призов, а также план самого мероприятия. И хотя вот уже полвека ни списки, ни план не претерпевали изменений, все же должны были быть просмотрены, одобрены и заверены рукой самого лорда или на крайний случай его сестры. Разумеется, граф не утруждал себя подобной чепухой, а вот Элеонора, любительница благотворительности и всяких достойных дел, охотно поощряла стремление миссис Додд к традиционности, балуя тем самым свое сильно обострившееся в дни ее визитов чувство значимости.
Сейчас же она испытывала самый натуральный катарсис, ругая на чем свет стоит главу комитета и разоблачая перед нами ее явственную никчемность.
— Одному Богу известно, сколько выдержки я прилагаю, терпя Дадли Додд! Она вульгарна, как все общественные активистки, и чудовищно неделикатна! Эта женщина возомнила, что я нуждаюсь в ее службе! И теперь с постоянством тугой на ум коровы навязывает мне свою персону и напыщенные разговоры о комитетских делах. Подумать только, она убеждена, будто я могу интересоваться такой мелочью!… Но что их ничтожная деятельность, без моего покровительства?! Я благоденствую их только по доброте душевной… А эти комитеты! Своим существованием они оскорбляют все цивилизованное общество Англии. Если бы в старые времена, хоть один оборванец заикнулся о подобном, его немедля отправили бы в Ньюгейт… А все виноваты северяне с их заводами и рабочими профсоюзами! Именно от них мы набрались всякой непотребщины!
Едва ли граф когда-либо слышал о столь рьяной активистке как миссис Дадли Додд, да и дела комитета его интересовали еще меньше, чем прыщ на теле прислуживающего ему мистера Сноупса, человека почтенного возраста, непоколебимого в своей вере, что служить хозяину это сама большая милость, дарованная Господом. Поэтому он без особого энтузиазма выслушал обличительную речь сестры и, демонстрируя свое отношение к данному вопросу, скривился.
— Большинство здесь — дурачьё, но даже они понимают, что ты в упоении от своих делишек! Пока Додд отбивает поклоны в твою честь, ты согласна терпеть ее хоть каждый день!
— Что бы я ни чувствовала, — величественно изрекла на выпад брата леди Элеонора, выглядя чуть ли не святой, — я не могу забывать о своем христианском долге.
— Для пущей правдивости посети хотя бы один раз облагодетельствованное тобой сборище.
— Бог с тобой, Лемуэл! Ни один Китчестер не опустится до такой непристойности!… А вот наша Найтингейл несомненно бывала на сельских гуляниях, не так ли? Полагаю, тебе пришлись по душе местные развлечения… Это разумеется не Лондон. Но надо довольствоваться малым, если нет возможности насладиться бСльшим. И как тебе 'светское' общество — благородные свинопасы и доблестные лесорубы?
— Я, видимо, счастливая, — небрежно ответила я, — поскольку чувствую себя уютно в любом обществе, даже в менее светском, чем том, о каком вы упомянули.
Мой намек не достиг цели. Но у Элеоноры был сегодня боевой настрой, поэтому ей не требовались никакие дополнительные воспламеняющие средства.
— Мне кажется, твоя громкая тетка, тоже стоит во главе комитета. Не удивлюсь, если она в приятельницах с вульгарной Додд. Два сапога пара…Вот откуда твои грубые замашки.
— В таком случае благоразумно ли с вашей стороны находиться со мной в одной комнате?
— Ты еще смеешь язвить мне!
— Ну, что вы, я просто беспокоюсь за вас. Вдруг мои грубые замашки как-то повлияют на ваши строгие благовоспитанные принципы. Ведь говорят, с кем поведешься…
— Дерзкая! Тебя следует выдрать, как паршивку, тогда в твоем языке поубавиться яда.
— Вы не логичны, леди Элеонора, — вежливо ответила я. — Каких результатов можно ожидать от языка, когда страдает совсем другое место?!
Это заявление на мгновение выбило старуху из равновесия, чем тут же воспользовался Дамьян и добил ее окончательно.
— Мне припоминается, — лениво сказал он, обращаясь больше ко мне, чем к графу или его сестре — как старик однажды воспоминал о своих вылазках на такие вот сельские гуляния. Кажется, в молодости граф отнюдь не брезговал тамошним обществом и с явным удовольствием говорил о миленьких деревенских простушках…
— Какое бесстыдство!
— Почему же, это вполне естественное дело, не так ли, граф?
Дед уже хохотал во всю и совсем не обращал внимания на побелевшее лицо сестры. С достоинством, присущим только ей и, может быть, королеве, Элеонора окинула всех нас ледяным взором, пробравшим замогильным холодом до самых костей. И сев, грозно нахохлившись, в позу каменной горгульи, принялась наводить на нас (ну, по крайней мере, так ей казалось) своим гробовым молчанием жуткий страх.
То ли столь дорогие сердцу воспоминания о милых простушках, то ли в противоречие сестре, но граф вдруг засиял надраенным тазиком и гаркнул:
— Сто тысяч ослов! — он стукнул себя кулаком по лбу. — Что мы как унылые пескари в болоте!
В комнате воцарилась тишина, и даже Эллен перестала наигрывать на рояле, что делала безостановочно с самого прихода сюда.
— Ты к чему это, старик? — спросил Дамьян, усмехаясь.
— Про пескарей?
— Да, нет, про них то, как раз понятно. Про ослов…
— А-а-а, — глубокомысленно протянул дед. — Черти что на язык лезет!
— Ты уж поосторожней с тем, что лезет! А то вон, как твою родню перекосило, — и Дамьян театрально обвел всех присутствующих издевательским взглядом.
Столь вопиющее сравнение задело за живое сестру графа. Издав рык негодования, горгулья в кресле распрямилась, готовясь совершить контратакующее нападение на ненавистного ей жабеныша, посмевшего оскорбить самое святое — суть Китчестеров. Граф резко взмахнул рукой, осадив рвавшуюся в бой Элеонору. Той ничего не оставалось, как всего лишь изобразить на лице глубочайшее презрение. Однако жест графа оказался не настолько красноречив, чтобы его могли понять такие тугодумы, как полковник Рэдлифф и Мэтью Уолтер. Для всех остальных было большой неожиданностью, когда оба жирафа вдруг одновременно возопили:
— Позвольте, позвольте, что это вы сейчас сказали? — побледнев, а затем вмиг покраснев, проголосил поэт, от сильного волнения заикаясь.
— Ослы? Где ослы?! — вскричал полковник. Владевший им только что глубокий сон, с перекатами храпа и заливистым свистом, оставил его бренное тело, хотя и ненадолго.
— Я настаиваю, мистер Клифер, — потребовал Уолтер, вновь бледнея и уже не так взыскательно глядя на смутьяна. — Объясните, что вы имели в виду, говоря, будто бы родню графа Китчестера перекосило вследствие того, что граф имел неосторожность воскликнуть 'Сто тысяч ослов!'. Уж не думаете ли вы, что я…то есть, мы…
— О-о-о! — восторгу полковника не было предела. — Сто тысяч ослов!!! И где же этот табун прячется, господа?!
— Боже милосердный… — трагично издала леди Элеонора.
— Заткнитесь все! — рявкнул граф, сквозь раскаты смеха. — Я хочу кое-что сообщить.
— Тебе мало того сумасшествия, что уже твориться в этой комнате?
— Ослы — это, конечно, не мулы…Мулов я уважаю больше, — вещал тем временем полковник Редлифф, попеременно заглядывая то под столик, то под диван и кресла. — Но и ослов ценю… Поверьте мне, ценю и люблю! Они исключительно рабо…рабо-то-способны…А если их откормить — у них вкуснейшее
