отсутствие Олега Наташа никогда не ложилась в спальне, на их широкой семейной кровати. Знала, что наверняка проснется ночью и будет шарить рукой по постели в тщетной попытке найти рядом живое, надежное тепло… Такой вот условный рефлекс, как у собаки Павлова.
Ночь казалась ей беспросветной не только в прямом смысле слова.
Прихватив с собой уже наполовину опустошенный бокал и едва начатую бутыль, Могилева пошла в гостиную и раздвинула диван. Притащила из спальни ворох постели, суетливо разделась догола и юркнула под одеяло, не смывая макияжа.
Плохо, конечно. И вредно для кожи. Но нет сил. И желаний нет. Не хочется ни черта. И еще эта дура настроенье испортила. И квартира не продается. И сна ни в одном глазу.
Умостив спасительный бокал в изголовье дивана, она долго лежала, глядя бессонными глазами в потолок.
Рваные, серые мысли неслись в ее голове, как гонимые ветром облака, и она лишь следила за их вереницей, не пытаясь сосредоточиться ни на одной.
«Вчера долбанула машину… Не сильно… Сегодня полдня чинили».
«Сломался каблук… Туфли стоили четыреста долларов».
«Потерялся кулон с бриллиантом… подарок Олега. Так жалко».
«Олег зачастил в командировки… Говорит, что зарабатывает деньги… Его нету дома неделями».
«По ночам ей снятся кошмары. Особенно, когда она одна… Почему ей все время кажется, что с Олегом случится что-то страшное, непоправимое, безысходное?»
«Мужчине ничем не поможешь…»
«Нет, он не любит ее, они живут по привычке… Они, по сути, и не живут вместе… А он, по привычке, все уламывает ее выйти замуж».
«Полгода она не может найти квартиру… Все не то, не то, не то… А еще сегодня ЭТА СУКА!»
«Куда подевалась ее удача? Ее фарт и любовь к борьбе… Из нее словно высосали силы. Сплошная череда неприятностей… Уже месяц… Или два? Или три?»
«Нет, год. Зачем врать себе самой? Ровно год, как она буксует в творческом простое. Ни одной новой песни, ни одного нового клипа. Она отказывается от выступлений, потому что ей насточертело перепевать на сцене одни и те же старые хиты. Отказывается от интервью, потому что стала бояться как огня примитивного журналистского вопроса: «Каковы ваши творческие планы?» У нее нет никаких планов. Полный тупик. Банкротство и в жизни, и в любви. О какой свадьбе может идти речь, если Олега почти не бывает дома? Зачем им совместная квартира? Чтобы в одну из таких ночей она повесилась там от безнадеги и одиночества?»
«Зря она поехала сегодня домой, лучше бы…»
«Что лучше?! За что она не пытается ухватиться, становится только хуже, хуже, хуже!»
«Куда бы вы ни собирались пойти, лучше туда не ходить…»
«Кажется, я все-таки заснула…» — подумала она, увидав, что огромная хрустальная люстра — гордость квартирной хозяйки — вдруг сорвалась с двухметрового потолка и стремительно понеслась на нее.
«Снова кошмарный сон… — жалобно хныкнула Наташа. — Нужно поскорее проснуться…»
Владимир причалил к подъезду и выключил мотор.
Идти домой не хотелось. Хотелось поехать к ней, орать серенады, танцевать с ножом в зубах под ее окном, кричать, звать, умолять, чтобы впустила.
«Это — не смерть, это — лишь вечер!»
— Глупости, — приказал себе он и прикурил сигарету.
Что ж… Сегодня он окончательно сформулировал для себя это опасное слово, впервые окликнул свою тревогу по имени. «Люблю» — вот как зовут его — маленького зверя, поселившегося в душе, как жучок- древоточец в их антикварном комоде.
— Теперь его отсюда не выкуришь, — расстроенно сказала жена, стуча наманикюренным ногтем по микроскопическим круглым дырочкам. — Он разъест нашу мебель в рухлядь.
Но, знай она, какой невидимый вредитель подтачивает дорогостоящее тело их семьи, сочла бы древесного жучка безобидным домашним животным…
Ему не хотелось идти домой, не хотелось, чтобы жена видела его глаза, точимые мукой по певичке Натали, неразделенной страстью к ней и неприязненным равнодушием к браку, к массивной антикварной мебели, к незыблемому уюту, который вот-вот загорится синим пламенем, едва лишь его губы дорвутся до пожара ее рыжих волос…
Он знал: это непременно случится. И не знал, уцелеет ли хоть что-то в этом огне.
— Ладно, — сказал он себе. — Будет видно…
«Это — не смерть, это — лишь вечер».
Расплющив в пепельнице горькую сигарету, он нехотя вышел из машины и упал на асфальт, нелепо дернув головой, сбитый с ног беззвучным подзатыльником пули.
Могилева открыла глаза.
Кошмар продолжался. Она лежала в узкой комнате с серо-белыми стенами. Все тело ныло, как после удара. Наташа боязливо дотронулась рукой до щеки, затем начала лихорадочно ощупывать голову, с каждой секундой приходя все в больший ужас. Половина лица была замотана бинтом.
«Я в больнице?» — поняла она, абсолютно не понимая, каким образом она могла очутиться здесь.
Преодолевая головокружение, она села на непривычно высокой больничной кровати. Ноги не доставали до пола. Левая рука тоже была забинтована. На ней был ее синий махровый халат, который всегда висел за дверью в ванной.
В вытянутой прямоугольником палате-коробке находилась только она одна — певица Наталья Могилева, кровать, на которой она сидела, стул рядом с ней и беспробудная ночь за окном. Ее охватила паника. Увидев ярко-красную кнопку на стене, она поспешно надавила на звонок — кнопка провалилась в пустоту. Выждав для верности какое-то время, певица решительно спрыгнула вниз. Возле одной из металлических, оканчивающихся колесиками, ножек кровати стояли ее тапочки. За громадой кровати отыскался рукомойник и маленькое зеркало над ним. В зеркале она отыскала свое лицо — незнакомое, пугающее, изуродованное бинтами и пластырями.
«Что со мной случилось?»
Наташа собиралась выяснить это в самое ближайшее время, не откладывая ни на завтра, ни на час, ни на одну секунду.
Передвигаясь на ватных ногах, она вышла в темный больничный коридор. По коридору санитары торопливо везли мужчину — бинты на его голове сочились густой черной кровью.
— Куда? В операционную?! — нервно закричал один из медбратьев, обращаясь к кому-то не видимому ей.
— Сейчас! Сейчас… Подождите секунду, — приказал голос из мрака.
Санитары остановились. Лицо мужчины, закрытого по шею белой простыней, оказалось прямо напротив нее. Оно лежало перед Могилевой, как голова Иоанна Крестителя на блюде — почерневшая, осунувшаяся, страдающая — обреченная…
— Слушай, Натали! — надрывно сказал он вдруг, глядя прямо в глаза Наташе расширенными красными зрачками. — Что это твой последний год. Не потрать его впустую, дешевкой… как… я… — Он говорил, давясь слогами и хриплыми, свистящими паузами. Она склонилась над ним.
Страх, схвативший за ягодицы липкими, холодными ладонями, подталкивал ее к нему. Его слова, то резкие, словно пощечины, то бесформенные, растекающиеся жижей букв, неумолимо складывались в невероятный, убийственный смысл…
— Ведь любит нежно тебя. Любит больше жизни. Хотел… женой, — простонал смертник. — Ты, не лги… прош-ш-у-у… умирая, Натали. Ты скоро умрешь! Я… с тобой… — Он поперхнулся шепотом.
Кривые губы, распятые на умирающем лице, тщетно попытались улыбнуться и сломались страшным оскалом.
