хвостиком. Федор слыл в доме первым балагуром и пьяницей, любил бузить, громко материться и спать на лавочке у подъезда. Но в драках с соседями пока замечен не был.
— Ты, это, манекеном что ли работаешь? — спросил Федор, поглядывая Евгению куда–то за спину.
— Ага. Им самым.
— Ты, это, другой работы найти не мог что ли? Или калека? Я что–т не видел, что ты калека…
— А что–то не нравится? — насупился Евгений. Он был ниже Федора на голову, но шире в плечах.
— Я, прост, правду сразу в глаза скажу, — произнес Федор, медленно растягивая слова. — Мне, прост, не нравится, когда тут кто–то у меня под боком всякой хренью занимается. Ты же пойми, что манекены, они как, эти, проститутки. А я не люблю проституток! Я их, это, гоняю! Кто идет работать в манекены? Правильно! Калеки! А ежели ты не калека, а, этот, нормальный человек, то нафига ты туда поперся?
Евгений оценил обстановку.
— Не твое дело. — Произнес он с вызовом.
— Ясное дело, не мое, — согласился Федор, распространяя вокруг себя приторный запах вечного перегара, — но вот ежели что, это, то ты знай, что я не потерплю. Ну, понимаешь, жить с проституткой под боком, это как–то не мое…
И Федор, протянув ладонь, покрытую мелкими рыжими волосами, потрепал Евгения по плечу. После чего стал спускаться по лестнице, громко бормоча что–то о манекенах, легком заработке и распоясавшейся молодежи.
И дома было не лучше. Мать объявила негласный бойкот. Когда Евгений приходил домой, мать демонстративно уходила на кухню, садилась лицом к окну и молча смотрела на улицу. Евгений же не собирался с ней разговаривать.
«Погодите, — думал он с легким злорадством человека, который точно уверен в своей дальнейшей правоте, — это вы сейчас нос воротите. А вот принесу в пятницу деньги, положу на стол… нет, еще лучше — протяну сестре, мол, возьми, за университет заплатишь до конца года! И на кухню куплю новую лампу. А еще через неделю — новый стол, а то этот скоро развалится совсем… Вот тогда посмотрим, кто с кем разговаривать не будет».
А пока вечера проходили. В квартире царила тишина. Родители быстро гасили свет и засыпали. Сестра тоже убегала в комнату. Евгений же сидел на кухне и пил чай.
В пятницу он купил новую лампу.
К середине второй недели у Евгения начала болеть спина. Ноющая боль зарождалась в пояснице, потом распространялась по позвоночнику к шее. Стоя за витриной, Евгений почти физически представлял себе, как боль цепляется мерзкими щупальцами за каждый позвонок, подтягивается все выше и выше, вгрызается зубами в каждую косточку, в каждое ребро. Он смотрел на часы напротив, и ему казалось, что секундная стрелка движется слишком медленно, а боль, наоборот, поднимается слишком быстро. Боль окутывала туманом взгляд, врезалась ноющей мыслью в голову, и становилось совершенно понятно, почему никто не желал работать манекеном, почему так платили и так обращались.
Боль не проходила и дома. Жаловаться было некому. Мать продолжала хранить молчание, сестра презрительно предлагала топор в качестве решения любых физических проблем.
В аптеке Евгений купил какую–то дорогую мазь и перед сном растирал себя сам, как мог. На ночь боль проходила, но с утра возвращалась вновь.
Рабочие дни тянулись медленно и тоскливо. Евгений смотрел на мир за витриной, а миру не было до него никакого дела. Появлялись детишки, которые то и дело корчили рожи. Редкие прохожие проходили мимо, не задерживая взгляда. Некоторые заходили в магазин, Евгений слышал, как они общаются со служащим, что–то покупают или просто разглядывают. Пару раз к нему подходили люди, трогали на костюм, разглядывали удочку. Один посетитель подошел близко, резко протянул руку и провел пухлым пальцем по щеке Евгения. Евгений не пошевелился — привык стоять неподвижно. «Какой–то у тебя манекен загаженный» — сказал посетитель, исчезая из поля зрения. В тот же вечер Евгения попросили тщательней бриться.
В один из дождливых вечеров, за несколько минут до закрытия, перед витриной остановился стремительно лысеющий мужчина, вид которого показался Евгению знакомым. Мужчина улыбнулся, постучал пальцем по витрине и жестами показал, что будет ждать Евгения около магазина. Подбежавших было детишек, мужчина ловко отпугнул длинной деревянной клюкой.
— Арсений! — представился он, когда Евгений вышел после работы на улицу. Моросил мелкий дождик.
Рукопожатие вышло крепким.
— Не хотите прогуляться?
Стремительно темнело. Евгений поежился.
— А есть повод? — спросил он, разглядывая мужчину.
Тот был хорошо одет, на ногах — сапоги с острыми носками. Лысину мужчина прикрыл широкополой шляпой.
— Вы же манекен, — утвердительно сказал Арсений, — я тоже работал манекеном. Очень давно. Деньги зарабатывал, знаете ли. Время такое было, что на работу не устроишься, а кушать хотелось… Да и сейчас такое время, никуда оно не делось… пойдемте?
Он приобнял Евгения за плечи и вежливо повел по тротуару в сторону, противоположную от дома. При этом продолжал говорить.
— Это я сейчас подумал, что время–то не меняется. Меняемся мы. Вот конкретно я. Двадцать лет назад мне и клюка не нужна была, чтобы резво носиться по улицам. Хотя вокруг все то же самое. Эти камни, что под нашими ногами, положили, когда моих родителей на свете не было. Да и их родителей, видимо, тоже. А вон тот магазинчик открылся в начале века. Представляете, сколько лет прошло? Видимо, только витрины меняли, да, может, вывеску перекрашивали. А вон фонарь, видите? Лет сто ему, не меньше… Ничего не меняется. И двадцать лет назад работы никакой не было. Все та же депрессия вокруг, крах банковской системы, капитализм правит миром, коммунизм где–то тоже чем–то там правит, рабочие бастуют, крестьяне пекут хлеб, Президент сидит в своем президентском кресле уже который десяток лет и все переписывает конституцию… и двадцать лет назад это было и пятьдесят, да и сейчас так же, — Арсений приостановился, ткнул клюкой в сторону больших фабричных труб, — видите, дым не идет? Снова бастуют. У меня на этой фабрике много знакомых. Все жалуются на маленькие зарплаты, но никто не увольняется. Другой–то работы нет. Поэтому бастуют. Наивные, надеются на что–то, уже бы давно поняли, что мир не изменится. Они постареют, захиреют, уйдут в никуда, а мир, он дальше пойдет. Фабрика работает уже семьдесят лет, и каждый год по сто раз на ней забастовки. И что? Те, первые, которые бастовали, уже померли давно. А фабрика работает. И ничего не меняется.
Они шли по узкой улочке. Евгений невольно бросал взгляд на фабричные трубы. Темнело.
— К чему вы это? — спросил Евгений.
— Я за вами давно наблюдаю. С того момента, как вы устроились в магазин, — отозвался Арсений, — манекенов тут немного. Не центр все–таки, проходимости мало, спрос небольшой. А я тут недалеко живу. Так уж получилось, каждый день прохожу мимо магазина, вот вас и заприметил. Признаться честно, — продолжил Арсений, — я давно не наблюдаю за манекенами. Как–то прошло уже. А вот на вас взгляд зацепился, если позволите так выразиться. Заметил я в вас что–то. Какую–то жемчужинку.
— Хм!
— Честное слово! Вы прирожденный манекен! Настоящий! Не просто отрабатываете, а живете этой работой! У вас дар, верно вам говорю!
Евгений задумался.
— Я как–то не старался… жить манекеном. — Пробормотал он.
— Поверьте моему опыту! Вы вот еще не стараетесь, а я уже вижу в вас этакую профессиональную жилку! А что будет, когда вы стараться начнете!
