— Ты прав, прав! — почти кричал Евгений, — манекены — это зеркало души! Высшая точка самовыражения! Поэтому их все ненавидят! Людям свойственно ненавидеть прекрасное, потому что они завистливые!
— А ты? Ты видел свою душу? — пытливо спрашивал Арсений. Пил он неторопливо и, казалось, получал огромное удовольствие, слушая сбивчивую речь Евгения.
— Я почти! — соглашался Евгений, — мне еще немного потренироваться! Мне бы работу соответствующую, чтобы не отвлекал никто, чтобы не было вокруг начальников, покупателей, уборщиц!
— Э, нет. Так не выйдет. Манекеном следует быть не для собственного удовольствия, а для всеобщего блага! Учить нужно всех этих начальников и уборщиц! Тыкать им лицо своей душой, показывать, чтоб они видели и ненавидели тебя. Чтобы завидовали твоей чистоте и прекрасному! И пусть ненавидят и презирают, но видят и думают!
Так говорил Арсений, а Евгению казалось, что каждое слово — истина. Что так и есть и будет! И почему же он не видел и не замечал этого раньше? Потому что слепой был. Бегал мимо витрин на работу, в своей тесный кабинет на третьем этаже по узкому коридору, прятался за кипами папок, кутался на улице в пальто. Дела ему не было до манекенов, до настоящих манекенов, которые вырывали свое сердце и высоко держали его над головой, освещая путь темным, необразованным, припавшим к земле людишкам.
— Довели страну, — в сердцах сказал Арсений, — всюду нищета и разорение! Один кризис за другим! Развратили людей богатством, а потом опрокинули в пропасть нищеты. О каком искусстве может идти речь, когда каждый стремится урвать кусок своего личного материального блага?! Как шакалы! А кто это со страной сделал? Президент, вот кто! Будь он хоть в половину умным как его первый заместитель, давно бы понял, что не деньги делают человека счастливым, а душевные блага! Хорошо хоть первый заместитель старается, суетиться, ночей не спит, что–то делает…
Евгений согласно закивал, хотя думал о манекенах и мало что слышал. Арсений склонился поближе к столу и спросил полушепотом:
— А ты хотел бы, чтобы первый заместитель стал Президентом?
— До выборов еще восемь лет, — неопределенно пожал плечами Евгений.
— Верно, — Арсений выпрямился, — все–то у нас по закону. Коль повезло одному проходимцу стать Президентом, так и будет воротить свои дела четверть века. Хоть кризис, хоть безработица, хоть ешьте друг друга от голода — а закон превыше всего. Восемь лет до выборов, мда… Вот, держи адрес. Я позвоню, когда можно будет выходить на работу. Условия там лучше, чем в твоем магазинчике, заработок повыше, а простора для творчества хоть отбавляй. Полгодика поработаешь, а там будем глядеть, — Арсений протянул еще одну визитную карточку, на которой значилось: «Булочная Љ 12. Лучшие хлебобулочные изделия города», ниже — телефон и имя владельца.
— Простор для творчества? — недоверчиво переспросил Евгений.
— Еще какой! — заверил Арсений, — поверь мне. Директор магазина сам из бывших, из манекенов. Девять лет отдал развитию творчества. За копейки работал на улице, потом перебрался в ателье, потом занялся самовыражением в одном магазинчике, а когда достиг определенных высот, тогда уже и занялся личным делом. И никой кризис ему теперь не проблема. Потому что главное — душа!
— Душа, — восторженным эхом повторил Евгений. Он радовался, словно открыл в своей жизни что–то невероятное.
Когда Арсений засобирался, Евгений залпом допил пиво и последовал за ним тесными петляющими улочками. Он не замечал дороги, шел сбоку и все говорил, говорил, говорил. Арсений со всем соглашался, слушал внимательно и даже изредка давал кое–какие разъяснительные советы, от чего Евгению сразу же становилось многое понятно. Потом Арсений остановил такси, извинился, мол, надо срочно уезжать по делам и крепко обнял Евгения за плечи на прощание. Такси уехало, оставив в морозном воздухе медленно рассеивающиеся клубы газа, и Евгений побрел по улице в одиночестве, продолжая размышлять. Теперь он уже не мог идти просто так, а останавливался у каждой витрины, где замечал живого манекена, и долго разглядывал их сквозь стекло. Он хотел уловить нечто в их застывших позах, в линиях их онемевших лиц, в изгибах рук. Он вглядывался в каждую морщинку, и иногда ему казалось, что он постигает какой–то тайный смысл, видит чистоту душ, свечение, исходящее от неподвижных тел. И он вроде бы впитывал это свечение и сам становился чище.
Домой он добрел только к вечеру, когда уже стемнело и зажглись редкие фонари. Усталый, он быстро и молча поужинал, никому ничего не сказал и лег спать. Ему снились манекены.
В булочной истосковавшаяся по искусству душа Евгения развернулась! Все понимающий, через многое прошедший и еще больше знающий хозяин с редким именем Рудэн выставил Евгения на центральной витрине, в окружении еще двоих таких же манекенов. Все трое изображали мастеров кулинарии. В булочной приятно пахло свежим хлебом, клиенты здесь были не в пример лучше, чем в рыболовецком магазине, никто особо не отвлекал. В первый же день Евгений сосредоточился на собственной душе и подбирал подходящую позу, чтобы как можно полнее раскрыться перед посетителями. Двое его напарников делали то же самое. Изредка они перебрасывались тихими фразами, из чего стало ясно, что манекены проходят тут практику. А в дальнейшем намерены открыть собственный театр, где будут выставляться лучшие манекены страны. Планы, конечно, были грандиозные и трудновыполнимые, но Евгений поддержал их с горячим энтузиазмом. Хотелось верить, что все у них получится, все выйдет как надо и что никакие трудности им не помешают.
Несколько дней Евгений наслаждался работой, как наслаждаются хорошим вином дегустаторы. Ему казалось, что с каждым часом он все больше и больше совершенствует свою позу манекена, и проходящие мимо люди останавливаются не просто так, а чтобы поглядеть на это чистое сияние души. Если бы не постоянные боли в области поясницы, да странная боль в груди (не иначе душа томится в ожидании свободы), было бы Евгению полное счастье.
По улице он теперь ходил с высоко поднятой головой, на губах играла счастливая улыбка. Он не замечал, когда лил дождь или когда улицы стелил туман, он не видел изморози на окнах и на мостовой, он не обращал внимания, когда темнело, а фонари еще не зажгли, и приходилось идти в вязкой и страшной темноте. Мысли Евгения были где–то далеко–далеко, а свет его собственной души озарял путь домой и делал дорогу в сто раз короче. Один раз он встретил на лестничном пролете пьяного Федора, который расчесывал кулаки, выискивая с кем бы провести душевную беседу. По слухам, Федора недавно выпустили из–под стражи под подписку о невыезде, а он подписку порвал и уже пару раз подрался с кем–то около подъезда. Приметив Евгения, Федор поднялся было, изрыгая пьяным утробным басом какие–то ругательства и угрозы, но Евгений прошел мимо как бы и не замечая Федора, погруженный в свои мысли, улыбающийся, словно влюбленный. И Федор осекся, потому что увидел в этой улыбке что–то действительно странное и непонятное. А пьяные люди, как и известно, боятся непонятного.
Свой первый аванс (сумму немаленькую, надо заметить), Евгений отдал семье, взяв себе лишь четверть на еду и новые ботинки: стремительно наступала зима, а старая обувь износилась до той степени, когда стопой начинаешь чувствовать холодную мостовую и каждый камешек на ней.
Сестра, готовящаяся к окончанию семестра, была в восторге. И хотя в университете она отзывалась о работе брата с прежней брезгливостью, нападки ее стали более осторожными и не такими резкими, как раньше. Мать так и вовсе заявила, что ошибалась в сыне и попросила прощения за прошлые обиды. А соседкам поведала, что сын у нее вырос умным, дальновидным и вообще очень хорошим человеком. Мол, не кинулся на первую попавшуюся работу, как голодный пес на косточку, а подождал, выбрал себе должность по душе и с хорошим заработком. То есть, косточку облюбовал, какую надо, с кусками мяса и жира, чтоб наесться основательно.
Для самого Евгения деньги вдруг перестали играть первостепенную роль. Он, безусловно, радовался тому, что семья теперь может позволить себе на ужин курицу, и каждый вечер на столе лежит свежая булка белого хлеба, но радовался как–то отстраненно от всех, принимал это как должное, а не как результат собственной работы. Его мысли были заняты манекенами. Если точнее — совершенством позы. Он задался мыслью, что еще не достаточно профессионально отображает свое внутреннее состояние, что надо бы разработать такую позу, на которую бы даже случайный прохожий, бросивший мимолетный взгляд,
