Учитель для канарейки

ощутимо, но пальцы мои были достаточно ловки, благодаря постоянной практике, а кроме того, как кто-то заметил, все это не слишком отличается от езды на велосипеде — один раз научившись, уже не забудешь.

Леру оказался суровым надсмотрщиком, из тех, у кого есть уши на затылке. Не могу сказать, что музыка Мейербера отличается особой глубиной, но написана она хорошо, и дирижер намеревался вытянуть из нее все, что можно. Меня репетиция воодушевила, и я не заметил, как пролетело время. Мы трудились над одним отрывком почти целый час. Затем последовал десятиминутный перерыв, в который мы смогли вытянуть ноги, прежде чем на сцену над нами выпорхнул corps de ballet[27]. Со своего стула я мало что мог разглядеть, но чувствовал, что там собрались полные энтузиазма девчушки — мне был слышен их смех и жизнерадостное царапанье коньков по льду, когда они проносились над нами.

— Жамм, вернись на свое место! — прикрикнул Леру на одну из них, не забывая вести и нас настойчивой рукой.

— Простите, не знаю, что на меня нашло! — пропищал детский голосок. Жамм, как я узнал позднее, было только пятнадцать лет.

— Уж наверно, это Призрак, — промычал справа от меня Понелль, довольно невнятно из-за скрипки, зажатой под подбородком. Бела нахмурился. Определенно, Бела считал, что над Призраком смеяться не стоит. Я же отнес шутку Понелля и реакцию Белы к многочисленным причудам оперной жизни, которые должны были проясниться со временем, когда я стану лучше знаком с этим местом и его порядками.

Через некоторое время к нам присоединился еще один персонаж. Мужчина лет пятидесяти с чем-то вроде повязки на глазу и этюдником на коленях пристроился неподалеку от нас в пустом зрительном зале и принялся за работу, не обращая, как мне показалось, ни малейшего внимания на происходящее вокруг. Его повязка не закрывала глаз полностью, так как в ней имелась узкая щель, пропускавшая свет.

— Дега, — сообщил мне шепотом Понелль, но в то время это имя было мне совершенно незнакомо. — Почти слеп на один глаз, но не устает рисовать их пухлые, крепенькие ножки.

— Рисует одних только лошадей да шлюх, — пожаловался Бела, оставив меня в неведении относительно того, к которой из двух категорий он относил балет.

В тот вечер шел Отелло с ослепительным де Решке в главной роли, чему я был несказанно рад, так как музыка Верди производит на меня гораздо более сильное впечатление, чем творения Мейербера. У меня была уникальная возможность наблюдать за публикой с аванпоста оркестровой ямы, а Ла Сорелли в роли Дездемоны произвела настоящую сенсацию.

Из чистого любопытства взглянул я на главный ярус и с легким интересом отметил, что все та же ложа снова была пуста.

И так началась приятнейшая рутина. По утрам — репетиции, по вечерам — представления; как правило, хоть и не всегда, дирижировал Леру. В последующие дни я привык постоянно видеть одноглазого художника, работавшего в глубокой концентрации, сидя в партере, а то и угнездившись на краешке авансцены. Похоже, он знал всех девушек по именам, а они болтали и перешучивались с ним, когда думали, что Леру их не слышит.

Со временем я стал лучше разбираться в запутанных лабиринтах Оперы, как физических, так и социальных. Например, я узнал, что под Каллиопой, которую поминали довольно часто, подразумевался отнюдь не музыкальный инструмент, а хитрое переплетение газовых труб, обеспечивавших освещение театра. Хотя английские театры в то время, в основном, начали переходить на электрическое освещение[28], Дворец Гарнье мог похвастаться сложнейшей системой проводки газа, управляли которой четыре человека, и которая располагалась на подземном уровне номер три, куда вели люки под центральной частью сцены.

Я узнал также, что лошади, которыми я любовался в постановке Пророка, обитали на подземном уровне четыре, в полноценной конюшне, содержавшей не менее сорока животных, да еще четыре кареты, и все они использовались исключительно в театральных представлениях. Они выбирались на сцену по твердо утоптанному грунтовому пандусу, закруглявшемуся в целых пять пролетов. Не думаю, что им удавалось видеть свет дня, кроме тех случаев, когда их вывозили за город попастись на три недели сразу. Свежий воздух они получали сквозь отверстия, проделанные специально для этой цели в крыше Оперы.

В финале первого акта Мондего прекрасный белый мерин по имени Цезарь мчал галопом эпонимического героя через сцену, неизменно срывая аплодисменты. Мне случилось поболтать с конюхом Жаком, и я похвалил выступление коня, поразившись тому, как это он не пугается постоянной суеты вокруг. Жак рассмеялся.

— Театр у него в крови! Он знает оперу наизусть, слышит музыку и знает, что ему пора мчаться вскачь.

Молодой Понелль, скрипач, сидевший по правую руку, сообщил мне множество энциклопедических сведений о жизни и истории театра. Однажды, когда он объявил, что люстра, висевшая над зрительным залом, весила почти шесть тонн, я поинтересовался, откуда он знает все эти разнообразные факты.

— Я вырос, пока ее строили, на моих глазах, — ответил он, счастливо отдаваясь воспоминаниям, — в доме неподалеку, том самом, где умерла Альфонсин Плесси, — добавил он не без гордости. — Знаете? — прототип героини оперы Верди[29]. Они начали строительство в 1860 году, или около того, после того, как молодой Гарнье выиграл конкурс. Мы — мальчишки, тоже кое-что для нее делали, — с удовлетворением вспомнил он. — Ведра таскали, носили рабочим завтрак и все такое. Строили ее пятнадцать лет.

— Пятнадцать!

— Ну, строительство не все время шло, там еще война была, а потом пришли немцы. Знаете, они до сих пор тут не очень-то ставят Вагнера.

Представьте себе мое разочарование, Уотсон. Вы же знаете, как я люблю Вагнера. Он помогает мне сосредоточиться.

— А что за раскопки ведутся сейчас вдоль улицы Скриба? — поинтересовался я. — Новые помещения для Оперы?

Он покачал головой.

— Там строят подземную железную дорогу — как у англичан.

Будучи музыкантом, работающим в оркестровой яме, я мало общался с другими отделениями Оперы. Я пользовался гардеробом оркестра, он находился далеко от гардероба сольных исполнителей или хора, и поскольку с моего стула мне была видна лишь ограниченная часть сцены, я плохо видел актеров и еще хуже — сами представления.

Однако все это не мешало мне приобщиться к мельнице слухов, так что пикантные новости разной степени важности не проходили мимо меня. Мать Жамм была настоящей ведьмой, лезущей во все, мать Мег Жири — «колоритной фигурой», она обслуживала ложи главного яруса. У мсье Мерсье, директора сцены, имелась любовница, подлинность светлых кос которой вызывала сомнения, а директора Оперы, г-да Дебьенн и Полиньи (которые, оказывается, сидели за сосновым столиком во время моего прослушивания) в скором времени собирались уходить с поста. У Дааэ, по слухам, имелся поклонник, некий виконт де Шаньи. Прошлым вечером Призрак опять говорил с Жозефом Бюке, главным рабочим сцены (который, как говорили, тоже приударял за Дааэ).

Призрак. Особенно любопытны в пышном букете странных историй и слухов, которые дошли до меня в первые две недели работы в Опере, были случавшиеся время от времени упоминания о Призраке.

— Это практически имя нарицательное, — объяснил Понелль. — Никто, похоже, уже и не знает, с чего все началось. По-моему, оттого, что это здание такое большое, и нижние помещения выглядят жутковато, люди считают, что тут водятся привидения. Говорят, внизу остались трупы, — добавил он, почтительно понизив голос, — еще со времен Коммуны, когда тут была тюрьма[30] .

— Это здание использовали как тюрьму?

Он мрачно кивнул.

— А тела бросали в озеро.

— Так озеро существует?