Учитель для канарейки

фонарь с увеличительным стеклом — и кое-какие другие полезные инструменты, по крайней мере, один из которых должен был мне очень пригодиться.

— Зачем это вам лом? — поинтересовался Понелль, с беспокойством оглядывая орудие.

— После вас, дорогой мой.

Он фыркнул не то насмешливо, не то сердито, и решительно вышел из домика.

Освещая себе путь направленным лучом «бычьего глаза», я следовал за Поннелем в северную часть кладбища. Мы прошли, наверно, с полмили. Прокрадываясь среди могил, мы измазались в грязи по самые брови, а один раз нам даже пришлось растянуться на мокрой мостовой, пока не прошел мимо очередной сторож, всего в каких-то трех рядах влево от нас.

— А вот Бизе, — сообщил мне Понелль, невольно поддавшись чарам некрополя. — Могильный камень спроектировал сам Гарнье, — он был прирожденным экскурсоводом.

— Сейчас это неважно. Где Гарнье?

Он показал. Создатель могильной плиты Бизе и Парижской оперы был похоронен в обширной гробнице, до которой от могилы композитора «Кармен» не было и пятнадцати шагов. В белом граните было вырезано одно слово:

Гарнье

Я осторожно огляделся.

— Так, дорогой Понелль, мне придется снова просить вас о снисхождении, — успокаивающе произнес я, эффектно вынимая из-под пальто лом. Он вытаращил глаза — про лом он уже успел забыть.

— И что вы собираетесь с ним делать?

— Я собираюсь вскрыть гроб мсье Гарнье и…

Больше я ничего не успел сказать. Бедняга Понелль подпрыгнул, подобно испуганной газели, и попытался броситься прочь, мимо меня. Я крепко ухватил его за отворот пальто, с мягким стуком уронив инструмент в мокрую траву.

— Понелль…

— Это немыслимо!

— Понелль!

— Это чудовищно! И неоправданно!

— Все, что мне от вас нужно — чтобы вы идентифицировали труп.

— Что?

Я повторил.

— Это же дикость! Он умер два года назад!

— Не думаю, — он удивленно взглянул на меня. — Я полагаю, Дедал так и сидит в центре своего лабиринта.

— Я не понимаю, о чем вы говорите. Нас арестуют и приговорят…

— Понелль, выслушайте меня. Никто нас не арестует. Завтра вечером мы оба, в сухой одежде, будем сидеть на своих обычных местах в оркестре и играть на гала-представлении в Опере. А сейчас вы должны делать то, что я говорю. Это распоряжение полиции, — напомнил я, чтобы подбодрить его.

Он тоскливо вздохнул, но остался стоять рядом со мной, наблюдая, как я поднимаю свой инструмент, и молча держал фонарь, пока я вскрывал дверь склепа. Это было нетрудно: замок там висел больше для украшения. С протестующим стоном он поддался моим увещеваниям, после чего послышался приглушенный стук. Поманив скрипача за собой, я вошел в склеп.

Внутри было еще холоднее, но хотя бы сухо, склеп затянула паутина и неприветливая плесень. Нас окружали шесть саркофагов клана Гарнье. Архитектор находился в среднем в правом ряду, о чем лаконично известила нас латунная табличка, окислившаяся до унылой зелени.

— Поднимите фонарь повыше.

Он безмолвно подчинился. Удары лома, сбивающего железные петли и застежки, породили в маленьком помещение громовое эхо.

— Mon Dieu, Mon Dieu. Это же варварство, — не выдержал честный парень. Несмотря на отвращение, мои действия увлекали его. К счастью, он был неисправимо любопытен.

— А что вы говорили о Дедале? Кто такой Дедал?

— Давным давно, еще до начала письменной истории, Критом правил царь Минос, — объяснил я, поворачивая окоченевшими пальцами замерзшие винты. — Брат его жены был чудовищем, получеловеком, полубыком, и звали его Минотавр.

— А нельзя ли ближе к делу?

— Я к тому и веду. Жена царя любила своего ужасного брата и не желала, чтобы его предали смерти. И тогда царь нанял команду архитекторов и поручил им построить лабиринт, чтобы посадить туда чудовище, и оно осталось бы в живых и не причиняло вреда окружающим. Дедал был главным архитектором.

Я продолжал работать, а он молча обдумал мои слова, стоя у меня за спиной.

— Вы думаете, что Гарнье — чудовище? Что он построил свой собственный лабиринт и поселился в нем?

— Я в этом уверен, — я толкнул крышку саркофага и услышал зловещий треск. Понелль испуганно придвинулся ко мне поближе. — Ну-ка, помогите мне сдвинуть эту штуку.

Вместе мы столкнули крышку.

— Посветите туда и скажите мне, что вы видите.

— Я не могу.

— Вы должны.

Он протиснулся мимо меня с внезапной решимостью, которой я от него и не ожидал, и встал на саркофаг пониже, чтобы заглянуть сверху. Я услышал жуткий вздох, а потом он отшатнулся, едва не приложив фонарь о каменную стену, заходясь страшным сухим кашлем.

— Это он!

— Откуда вы знаете?

— Говорю вам, это он! Сами смотрите! Ах, mon Dieu! — и Понелль снова закашлялся, прикрывая рот и ноздри носовым платком. Он привалился к стене, а я взял фонарь и залез на нижний саркофаг.

Не буду останавливаться на зрелище, которое предстало моим глазам, хотя оно способно было вызвать frisson[58] даже у такого закаленного моряка, как я. В гробу находились останки высокого человека, переживавшие страшнейший период разложения, черты были совершенно неопределимы. Но Понелль не ошибся — личность умершего удостоверяли пышные рыжие волосы, продолжавшие расти и после смерти Гарнье. С таким цветом архитектор вполне мог войти в Союз рыжих[59].

Я тяжело соступил вниз, в ужасе зажмурившись.

— Это непостижимо.

— Что непостижимо? Что человек лежит в своем собственном гробу? Можем мы, наконец, убраться отсюда?

— Минутку, — я не мог собраться с мыслями, Уотсон. Я был настолько уверен! Разум, основное орудие моей профессии, на которое я так привык полагаться, ставшее, что, вероятно, простительно, предметом моего тщеславия, внезапно подвело меня! В оцепенении опустился я на пол склепа, не обращая внимания на холодный камень подо мной. По привычке я заговорил вслух, чтобы лучше прояснить собственные идеи.

— Нужно исключать невозможное! Так ориентироваться в подземельях этого здания способен только тот, кто сам проектировал его. Только так можно объяснить его абсолютное и невероятное господство в Опере. Он специально спроектировал ее особым образом, учитывая свои необычные нужды.

Понелль посмотрел на меня странным взглядом, опустившись на корточки у противоположной стены.

— И это — ваша теория?