Учитель для канарейки

— Вы хотите, чтобы я предала его, — сказала она, наконец, бесцветным голосом человека, для которого угасла всякая надежда.

— Я хочу, чтобы вы выманили его. Да, это так.

— Откуда вам известно, что он вообще придет?

— Он знает, что сейчас ему до вас не добраться. Он захочет посмотреть, где вы, и что с вами стало. Кроме того…

— Что?

— Он не может обойтись без некоторого драматизма. Такой склад ума мне знаком.

Снова повисло нескончаемое молчание. Но она так и не повернулась. И когда она, наконец, заговорила, ее голос звучал так безразлично, словно она уже была мертва.

— Объясните в точности, что вам нужно.

13. Un Ballo in Maschera

В наше время, Уотсон, Маскарад в Опере превратился, что называется, в «благотворительную акцию», и некоторые полагают, что такая буржуазная установка лишила все предприятие его основного смысла. А двадцать лет назад, в тот роковой вечер, когда я посетил его, Бал в Опере как раз находился в своей лучшей поре, перед самым закатом, оставаясь одним из последних событий такого рода в социальном календаре, исчезновение которого уже предощущалось. Скоро прокрадется через Канал флегматичная викторианская рассудительность (если не считать временного патронажа Принца Уэльского) и благополучно иссушит реки фривольности, разливавшиеся в маскарадную ночь, ради благопристойности среднего класса. Прежние участники будут заявлять, что респектабельные развлечения наслаждения не приносят. Поскольку в прежние времена Бал в Опере проводился Оперой и для Оперы, он оставался действом театральным, и был одним из немногих суаре, где представители высшего света и среднего класса встречались на одном празднике и даже перемешивались меж собой. В конце концов, певцы — тоже актеры, а Генри Ирвинг тогда еще не был посвящен в рыцари, придав бесспорную респектабельность этой древней профессии. Отнюдь не из пустого каприза старший де Шаньи хмурил брови при мысли о том, что его брат увлекся сопрано, это был врожденный социальный инстинкт. Возможно, если бы Филипп расценивал эту увлеченность как простую кратковременную интрижку, он был бы куда терпимее. Любовь же грозила семье позором.

И только на балу в Опере о подобных разграничениях на время забывали. Мало того, что участники принадлежали к двум слоям общества, обычно только и бледневшим от зависти друг к другу, они еще и носили маски, и эта анонимность, предназначенная для всякого рода смешения, с успехом исполняла свои функции.

В анонимности есть что-то такое, Уотсон, как я и сам подметил именно в тот период своей жизни, что освобождает от всякой скованности, производя на человека прямо-таки головокружительный эффект. Еще в начале этой истории я пытался передать собственные ощущения от пребывания инкогнито и те потрясающие возможности, которые передо мной открывались. Создается впечатление, что я использовал эти возможности относительно слабо, в сравнении с тем, как ловили подвернувшийся случай участники маскарада. В конце концов, я всего лишь стал скрипачом, и даже в этом непримечательном образе меня отыскало мое истинное metier[63]. Другие отступали куда дальше от своей настоящей сущности, хотя и на более краткое время. (Чем больше человек сохраняет инкогнито, тем больше проявляет себя его истинная сущность, несмотря на все попытки ее завуалировать). И действительно, укрыв лицо таинственным домино на таком сборище, как Бал в Опере, человек обретал полную свободу. Те, кого при дневном свете сдерживали обычай, или же возраст, внезапно обнаруживали (с помощью одного-двух бокалов шампанского), что они способны вести себя самым неистовым образом. И в последующие дни они сами с изумлением вспоминали собственное необузданное поведение, если только маска не соскальзывала в самый неподходящий момент. Были на балу и те, кто уже испробовал этот феномен на себе, и теперь с горячим нетерпением ожидал, когда ночь вступит в свои права. Эти roues[64] со сладким предвкушением ожидали возможных приключений и были к ним готовы.

Чтобы вы не думали, что я приукрашиваю, дорогой друг, мне достаточно напомнить вам сюжеты бесчисленных опер, которые могут послужить иллюстрацией к моим рассуждениям. Летучая мышь Штрауса-младшего — характернейший пример подобной вседозволенности на маскараде, где уважаемый женатый мужчина невольно пытается соблазнить собственную жену, поскольку оба они переодеты, и она изображает певицу, что уже само по себе является приглашением к скандальным поступкам. В Фигаро и Дон Хуане Моцарта тоже используется подобное средство, хотя и для достижения более благородных целей. У Верди маскарады и их последствия — и вовсе излюбленная тема.

Бал в Опере делится на три части (так и слышу, как вы говорите, Уотсон: «Как Галлия!»[65]). Первая проводилась в главном фойе и на огромной парадной лестнице. Там пили, болтали и танцевали, а затем следовала вторая часть, гала-представление, на котором участники бала становились публикой и наслаждались отрывками музыкальных произведений в исполнении самых превозносимых на тот момент артистов. Затем все возвращались в фойе, где за это время успевали поставить столы для грандиозного полуночного ужина. Приглашения на это мероприятие относились к самым востребованным, не только в Париже, но и по всей Франции, ибо пары или одинокие счастливцы, обладавшие достаточной удачей или связями, чтобы заполучить желанную белую карточку, надписанную почти нечитаемым каллиграфическим почерком (те, кто никогда в жизни не пошел бы смотреть оперу!), приезжали на Маскарад из отдаленных провинций, достойно экипированные преданными портными. Они останавливались в лучших отелях и надевали свои маскарадные костюмы, оставив фазанью охоту, ради добычи другого сорта.

Поскольку я был членом оркестра, приглашение полагалось мне автоматически. Готовясь к маскараду, я ограничился вечерним костюмом и черным домино. И я был не одинок: многие другие мужчины тоже не испытывали желания облачаться в изощренные и непривычные одеяния. Им вполне достаточно было простой маски: зачем же еще о чем-то беспокоиться? Но мой собственный выбор костюма зависел не только от моего предпочтения. Члены ансамбля, который должен был выступать на балу, получили на сей счет строгие распоряжения от мэтра Леру.

И все-таки, мы оставались в меньшинстве. Подавляющее большинство гостей нарядилось во всевозможные маскарадные костюмы. Я видел Арлекинов и Коломбин, Марий-Антуанетт (с полностью оснащенными парусниками в прическах), по меньшей мере шесть Наполеонов, трех Жанн д’Арк (одна из них таскала на спине привязанный к ее телу столб от костра), несколько Пьеро, кардинала Ришельё, Генриха Наваррского, двух королей-Солнце, ацтекских воинов, греческих девственниц, римских сенаторов и всевозможных представителей животного царства — льва, грифа (с невообразимым размахом крыльев), даже грифона, не говоря уже об ослах, конях и коровах (которым требовалось по две пары ног, чтобы они могли двигаться). Вдобавок, встречались там великаны на ходулях (эти счастливчики могли смотреть через головы прочих), а также гномы и тролли — они ползали на коленях, кляня на чем свет стоит собственную изобретательность, из-за которой вынуждены были полуживыми толкаться в густом лесу чьих-то ног.

Наиболее отважные участники выступали как Адам и Ева, или леди Годива, соблюдение приличий и необходимый декор обеспечивали густые длинные локоны и крупные фиговые листки (очевидно, предполагалось, что Адам и Ева были представлены после Падения). Меня поражало sang- froid[66] республиканских гвардейцев, стремившихся сохранять каменную неподвижность среди всех этих не знающих удержу искушений, в то время, как их безжалостно пихала и толкала беснующаяся толпа.

Некоторых участников я узнал, несмотря на вычурные платья (или, скорее, благодаря им). Моншармен и Ришар явились на бал одетыми Безумным Шляпником и Мартовским Зайцем соответственно, причем, как я подозревал, без малейшего намека на иронию. Меня ничуть не удивило, что члены кордебалета, в том числе озорница-Жамм и ее соперница Мег Жири, вырядились в свои обычные пачки, не