конкуренцию ввозимым из Англии инструментам. Была попытка совершить налет на его дом, но налетчики были остановлены никем иным, как гвардией Луи XVI. Эрард стал настолько популярен, что сам король выдал ему неограниченную лицензию на торговлю.
Несмотря на покровительство короля, Эрард постепенно стал задумываться о путешествии за границу и в середине 80-х годов прошлого столетия отправился в Лондон, где открыл еще одну мастерскую на Грейт- Мальборо-стрит. Он был там и во время Французской революции, 14 июля 1789 года, когда была взята Бастилия, и тремя годами позже, когда Францию захлестнула волна террора. Это, я уверен, вам хорошо известно. Тысячи буржуа тогда бежали из страны, многие были приговорены к казни на гильотине. Но вот факт, известный немногим: те, кто бежали или были казнены, оставили после себя тысячи произведений искусства, а также и музыкальные инструменты. Что бы ни говорили о французских вкусах, вероятно, стоит отметить, что даже среди революционного кошмара, когда ученые и музыканты кончали свои дни на плахе, нашелся кто-то, кто решил, что музыка достойна защиты. Была организована Временная комиссия, занимающаяся всем, что касалось искусства. И Бартоломео Бруни, посредственный скрипач из итальянского Театра комедии, был назначен директором по инвентаризации. В течение четырнадцати месяцев он собирал инструменты, оставшиеся от осужденных. Было собрано более трехсот, каждый из которых был связан с трагической историей его хозяина. Антуан Лавуазье, знаменитый химик, расстался с жизнью и оставил после себя циммермановский концертный рояль, изготовленный во Франции. Огромное количество инструментов, на которых играют по сей день, имеют схожую судьбу. Среди собранных тогда фортепиано было шестьдесят четыре рояля французского производства, из них больше всего было инструментов Эрарда — всего 12.
Трудно сказать, отражало ли это преимущественно вкусы Бруни или жертв террора, но это, вероятно, в наибольшей степени укрепило репутацию Эрарда как лучшего производителя роялей. Заслуживает упоминания, что ни сам Себастьен, ни его брат Жан-Батист, который оставался в Париже, не были подвергнуты революционному суду, даже несмотря на покровительство короля. Дальнейшая судьба одиннадцати из этих двенадцати инструментов известна. Я настраивал все те, которые в настоящее время находятся в Англии.
Естественно, Себастьен Эрард уже скончался, но его мастерская до сих пор действует в Лондоне. Сам мастер продолжает жить в своих изделиях, которым с технической точки зрения присуща особая красота. Если трудно разобраться в механике того, что я описываю, то по крайней мере можно отдать должное этому механизму, как я отдаю должное работе ваших орудий, не понимая химической природы газов, заставляющих их стрелять. Нововведения Эрарда произвели революцию в изготовлении фортепиано. Двойная система звукоизвлечения, mecanisme a etrier, прикрепление каждого молоточка в отдельности вместо групп из шести, как в инструментах «Броадвуд», аграф, гармоническая решетка — все это изобретения Эрарда. На «Эрарде» играл Наполеон. Сам Себастьен Эрард послал концертный рояль своего производства в подарок Гайдну; Бетховен играл на таком инструменте в течение семи лет.
Я надеюсь, что вы сочтете эти сведения полезными для более глубокого понимания и признания ценности прекрасного инструмента, ныне оказавшегося в дальних пределах нашей Империи. Такая вещь требует не только уважения и внимания. Она требует такого же ухода, как ухаживают за произведением искусства в музее, стараясь его сохранить. Качество инструмента заслуживает заботы о нем со стороны настройщика, и я надеюсь, это лишь первый шаг к тому, чтобы он был сохранен.
Ваш покорный слуга, Эдгар Дрейк, настройщик фортепиано, специалист по «Эрардам».
Дописав, он сидел и смотрел на письмо, крутя в пальцах перо. Он посидел с минуту, потом зачеркнул «ухода» и надписал сверху — «защиты». В конце концов, они — военные люди. Он вложил письмо в конверт и убрал в портфель, чтобы отправить из Рангуна.
«Я надеюсь, они прочтут мое письмо», — подумал он, улыбаясь самому себе перед тем, как заснуть. Конечно, в тот момент он не мог знать, что оно будет прочитано много раз, изучено, проанализировано криптографами, исследовано на свету и даже рассмотрено через сильные лупы. Потому что, когда человек исчезает, мы цепляемся за все, что осталось от него.
Землю они впервые заметили утром, на третий день после выхода из Калькутты, когда на верхушке высокой башни из красного кирпича показался маяк. «Риф Альгада, — сказал пожилой шотландец, стоявший рядом с Эдгаром, своему приятелю. — Чертовски трудно здесь пройти. Настоящее кладбище для кораблей». Из карт Эдгар знал, что им осталось всего двадцать миль до мыса Негрэ и скоро они будут в Рангуне.
Меньше чем через час пароход миновал буйки, отмечавшие песчаные отмели в устье реки Рангун, которая с сотней других рек входила в дельту Иравади. Они прошли мимо нескольких судов, стоявших на якоре. Пожилой господин объяснил своим спутникам, что это торговые суда, пытающиеся уклониться от уплаты портовых сборов. Пароход повернул к северу, и песчаные дюны на берегу постепенно сменились низкими берегами, поросшими лесом. Фарватер стал глубже, но все равно оставался в ширину почти две мили, и если бы не массивные красные обелиски по обеим сторонам устья реки, Эдгар бы не догадался, что они уже вошли в реку.
Они плыли несколько часов вверх по течению. В низине, на плоских берегах, открывалась ничем особенно не примечательная страна, однако Эдгар ощущал внезапный прилив восторга, когда они проплывали мимо групп маленьких пагод с облупившимися белеными стенами. Выше по течению на берегу показались прилепившиеся к самой воде хибарки, возле которых играли дети. Река сузилась, и оба берега, песчаные, отороченные густой зеленью, стали видны лучше. Пароход двигался с черепашьей скоростью, обходя мели и петляя по резким изгибам русла. Наконец за одним из таких поворотов вдали показались другие суда. По палубе пробежало волнение, и несколько пассажиров направились к трапам, чтобы вернуться в каюты.
Мы уже приплыли? — спросил у пожилого господина Эдгар.
Да, почти. Взгляните туда, — господин поднял руку и указал на пагоду, венчающую дальний холм. — Это пагода Шведагон. Вы наверняка о ней слышали.
Эдгар кивнул. На самом деле он знал об этом храме еще до того, как получил это назначение, он читал о нем в журнальной статье, написанной женой рангунского судьи. Ее описание призвано показать все великолепие сооружения, состояло из одних прилагательных: сверкающая, золотая, роскошно украшенная. Эдгар пытался отыскать в статье хотя бы упоминание об органе или каком-либо его буддийском эквиваленте, ведь в таком значительном культовом сооружении должна же звучать музыка, предполагал он. Но еще раз просмотрев ее, он нашел лишь описания «искрящихся золотистых самоцветов» и «причудливых бирманских одежд», и статья ему быстро наскучила. До сегодняшнего дня, пока Эдгар не увидел пагоду собственными глазами, он считал, что совершенно забыл о ней. Издалека храм был похож на блестящую безделушку.
Пароход замедлил ход. Теперь среди зелени на берегу регулярно появлялись хижины. Эдгар застыл, пораженный, заметив подальше от берега слонов-носильщиков за работой: погонщики сидели у них на шеях, в то время как животные вытаскивали из воды гигантские бревна и складывали их. Он смотрел на них во все глаза, изумленный силой этих созданий, тем, как они выдергивали бревна из воды, будто те ничего не весили. Пароход приблизился к берегу, и Эдгар смог лучше разглядеть слонов: было видно, как по их шкурам стекают ручейки бурой воды, когда они с плеском выбираются на берег.
На реке появлялось все больше судов; двухпалубные пароходы, старые рыбацкие лодчонки, расписанные витиеватыми бирманскими письменами, крошечные гребные шлюпки и юркие ялики, казавшиеся хрупкими и с трудом выдерживающими одного человека. Были и другие незнакомые судна с причудливыми формами и оснасткой. Мимо них вдоль самого берега проплыл странный корабль с огромным парусом, хлопающим на ветру, над двумя парусами поменьше.
Совсем скоро они достигли пристани, на берегу показалось несколько правительственных зданий в европейском стиле, рядом с которыми можно было видеть основательные кирпичные постройки с гладкими колоннами.
Пароход подошел к крытой пристани, соединенной с берегом длинной складной платформой, на которой толпились носильщики в ожидании работы. Судно замедлило ход, машины завертелись в обратную сторону, чтобы затормозить. Один из матросов перебросил на пристань канат, где его подхватили и обмотали вокруг швартовных тумб. Носильщики, почти обнаженные, если не считать набедренных повязок, обмотанных вокруг талии и пропущенных между ног, засуетились, спуская с пристани трап.
