побед и поражений, смерть Наташи, достикнутые цели… игру! Серым, угрюмым и равнодушно отходящим в прошлое, казавшееся сгустком таких же лет: исполненных и неисполненных желаний, чьих-то лиц, встреч, губ и ожиданий Нового года…
Он сидел в кабинете и читал «Литгазету». Что-то там о неукообразном жулике, которго били-били, а он все выходил непобитым и вот, стало быть, решили угробить его теперь этой статьей огончательно. Жулик никакого восхищения в Прошине не вызывал, и даже странно становилось Прошину, как можно было писать статью об этакой безмозглой и наглой дряни: ну, подумаешь — зарвавшийся, везучий до поры дурак, взлевеянный себе подобными; а забреди он в НИИ — в нем бы разобрались в течении максимум двух-трех недель.
«Нетипично», - созрел у Прошина приговор.
И тут вошел Лукьянов.
– Пришел попрощаться, - сообщил он, осматриваясь. - Все-таки на год расстаемся.
Специально приехал. Хоть и на бюллетене.
– О!.. Очень рад! - заулыбался Прошин, охваченный каким-то неприятным, сродни страху, чувством. - Очень!
– Да, вас ведь можно поздравить, - усмехнулся Лукьянов. - Доктор наук, как же…
Некто Таланов на днях восторгался вашими трудами…
– О, - милее прежнего заулыбался Прошин. - Это восхищение близорукого дилетанта Не принимайте всерьез.
– Дилетанта… - вдумчиво повторил Лукьянов. - Так. А кто же из оппонентов был человек знающий? Ваш друг Поляков?
Лицо Прошина закаменело.
– Ну, хорошо, - сказал Лукьянов. - Не будем трогать вас за больные места. Дело сделано… Энное количество лет учебы, работы, затем час позора, и теперь вы материально обеспечены на всю жизнь.
– У нас идет какой-то странный разговор, - заметил Прошин, не поднимая глаз.
– Не странный, а неприятный, - в тон ему отозвался Лукьянов. - Я вот что хочу сказать вам на прощание, враг вы мой… Мы с Пашей Чукавиным остались одни из нашего старого и очень дорогого мне экипажа. Навашин, Авдеев, Наташа… Все распалось… И всему причиной ты. Даже к смерти Наташи ты, по- моему причастен. Ладно, - брезгливо махнул он ладонью на негодующий жест Прошина. - Пока здесь не кабинет следователя, так что сиди и внимай. - Он помолчал. - Ты обыграл всех в игре, где против тебя не играл никто. И вместе с тем против тебя играли все, потому что каждый был… всего лищь честен, и только.
– Это не вяжется в моим представлением об игре, - сказал Прошин. - Какая-то софистика…
– Может быть, - кивнул Лукьянов. - Но не будем влезать в заумные категории. Хотя бы потому, что более никаких игр-поигрушек не предпологается. Я прост-напросто объявляю тебе поединок.
– О, - поднял брови Прошин.
– Да. Как бы громко не звучало. Поединок. Но не игру, так как играть с тобой надо твоей же колодой, а она плохо ложиться мне в руку. Крапленая она, понимаешь? И не верю я, что правда может восторжествовать, если одна ложь победит другую. Я остаюсь. Я — не Авдеев, видимо, плюнувший не все и отчаявшийся. Кстати, пришло мне от него письмо…
То есть и не письмо, а …решение анализатора. Любопытнейшее решение. И работу эту я восстановлю. А ты отдыхай по австралиям, ты много потрудился за этот год. Правда, исключительно в личном плане, но все-таки. Погуляй. А потом втретимся. На знай: я не успокоюсь до тех пор, пока ты вместе со своими приятелями не будешь свержен с пьедестала. И твоя победа — победа перед поражением. Я убежден. Запомни, зло наказуемо. Всегда. И если не людьми, то высшими законами справедливости. А у зла процветающего есть одна смертная хворобушка — оно истлевает изнутри. Ну, а сегодняшний наш разговор, это… гонг перед вторым раундом…
– Вы думаете, я не смогу послать вас в нокаут? - Прошин задумчиво почесывал щеку Во втором раунде?
– Думаю, можешь, - ответил Лукьянов. - Но у меня больше шансов для выполнения аналогичной задачи.
Прошин, иронично кивая, с откровенной ненавистью посмотрел на него. И вдруг явственно стереоскопически увидел каждую морщинку, каждую рытвинку на лице Лукьянова. И в ту же секунду словно одеревенел от паралицующего оцепенения, не дававшего двинуть и пальцем; а фигура Лукьянова стала уменьшаться, блекнуть; Прошин уже не слышал его слов, а только чувствовал, чувствовал органически, как вокруг него растет плотный колпак некоего поля, деловито и спешно сооружаемый тем защитником из ушедуего детства, что удивительно и страшно превратился из доброго великана с отцовскими руками в маленького, энергичного карлика, хитрую бестию. Колпак ширился, креп, и Прошин подумал, что если сейчас стоящий напротив человечек бросится на него, то наткнется на прозрачное, как воздух, стекло, подобное броне, и будет отчаянно стучать слабыми кулачками по этому невидимому сферическому монолиту. И вдруг — поле пропало!
Паника охватила его, он вскочил… В кабинете никого не было. Над двором НИИ висело розовое, предвещающее холода небо. Прозрачное перышко месяца плыло, просвечивая сквозь рваные фиолетовые облака.
Прошин еще постоял, глупо кивая головой и затравленно усмехаясь, потом с остервенением скомкал газету и , отрешенно отпустив хрустящий ком бумаги, вышел вон.
«Вот сволочь лысая, - твердил он про себя. - Вот, сволочь какая, а? И надо же так испортить настроение! Вот сволочь…»
Он нащупал в связке ключ от зажигания, вдвинул его в замок и представил, как сейчас поведет автомобиль. По-иному чем прежде. Осмотрительно, следя за теми, кто сзади, и за Даже на «зеленой улице». Впрочем, как раз на «зеленой улице» главное — хорошая реакция и тормоза. У него есть все это. Он не ошибется!
Прошин повернул ключ и, даже не успев удивиться, почему не загорелись лампочки и не крякнул двигатель, ощутил резкую, как визг пилы, боль в запястье. Сработала «клешня». Ему повезло. Во-первых, не пострадала нога — капкан, по счастью, вцепился в высокий каблук ботинка; во-вторых, он надел часы на правую руку, повернувшую ключ. Два изогнутых стальных клыка прочно держали кисть. Один, разворотив механизм часов, уткнулся в дно крышки, другой глубоко вогнал браслет в руку. Не торопясь, чтобы не запачкать дорогую материю кровью, он отвернул рукав пиджака; нажал потайную кнопку, ослабив хватку клешни и, достав платок, туго перевязал рану на запястье. И — рассмеялся. Он смеялся долго, самозабвенно, как не смеялся ни разу в жизни. Смех этот пугал его; он был неприятен ему, этот смех, на все-таки он смеялся.
Телефон стоял на чемодане. Символически.
Звонок.
– Да?
– Леша, привет… - растерянно заговорил Глинский. - Я не понимаю юмора… Ты сказал, что начальником лаборатории буду я, а назначили Лукьянова.
– Прости, старик в верхах сочли по-иному…
– Вот как? Ну… когда уезжаешь-то?
– Завтра утром.
Сергей молчал. Прошин тоже. Да и о чем им было говорить?..
Звонок.
– Привет!
– Андрюха?! Здорово! А я только собирался…
– …тебе позвотить. Я так и поверил. Слушай, Леха, у меня неприятности… Эта дура развелась со мной и отчалила куда-то на Север! В условия крайней романтики!
– И правильно. А чего тебе волноваться? Она что-то взяла — деньги, вещи?
– Ты рехнулся! Какие вещи? Ты не понимаешь… Моя работа, карьера…
