– Я завтра уезжаю.
– Знаю. Леха, может, вернуть ее как-то? Хотя — глупость! Я просто в отчаянии… Ну, ладно. Ты пиши… как там, чего…
– Непременно.
Звонок.
– Алло!
– Ты просто неуловим, старина! - раздался бодрый баритон Полякова. - То занято, то никто не подходит… Еле дозвонился.
Прошин безмолствовал.
– Я вот по какому делу, - начал Поляков, несколько конфузясь. - Ты достал то, что я просил?..
– Не достал, - сухо ответил Прошин. - И достать не смогу. У меня ничего нет. И не было. То, подаренное мной, - жест, необходимый для твоей заинтересованности в моей диссертации. Более того. Завтра я уезжаю в Австралию. На год.
Он не испытывал жалости. И неудобства не испытывал.
Разве любопытство — что тот ответит…
– Та-ак, - протянул тот. Облапошил. Ну, что же. Все логично — вор у вора дубинку украл. Но мне тебя жаль, старик. Знаешь… Я бы помог тебе с диссертацией и так, потому как ты мне… близок, что ли? Тебе, вероятно не понять такого..
– Почему же…. - Прошин вспомнил Глинского. - И, если твои слова правда, тогда действительно прости. Так уж вышло…
– Все-таки ты дурак, - вздохнул Поляков. - Решил в одиночку? Провалишься!
Поэтому я не слишком на тебя и обежаюсь, хотя, когда продают свои, это нехороший симптом.
– Я на распутье, - тихо сказал Прошин. - Или пойду один толпе честных людей по их пути, что вряд ли… Или — мы встретимся. Я принесу повторные извинения, отдам долг…
Посмотрим. А сейчас годик хочу отдохнуть. Ну, а история сегодняшним днем и годом не кончается…
Он говорил, но верил своим словам лишь наполовину.
Его постигало предчувствие иной жизни, которую невозможно предугадать и запланировать. Что-то — и не Второй! - твердило ему, что все будет иначе… Как? Он не старался изобретать варианты. Лень…
Что будет, то будет…
– Ну, поживем-увидим, - сказал Поляков. - До встречи.
Звонок.
– Да?
– Мне… Алексея…
– Вы с ним имеете честь говорить.
– Здравствуйте. Это… Ира. Ира… Вы меня помните?
– Ира… А-а, Ира! - протянул он, вспомнив ту, право с кем идти под руку мечтал завоева-ть любым подвигом. - У вас же не было моего номера телефона?
– Да… Я искала вас… Я не думала, что найти человека так трудно. жж
– Вы вышли замуж? - спросил он утвердительно, хотя понял — нет.
– Нет. Вы имеете в виду Бориса?
– Бориса, Арамиса, не знаю…
– Бориса. Вы заступились за него… Тогда, у кинотеатра. Я видела… Я не успела за вами, вы исчезли в переулке, как приведение… Мы могли бы сегодня встретиться?
– Вот что, Ирочка, завтра я уежзаю. Далеко и на целый год. Позвони мне через год. И мы поговорим. А не позвонишь — значит не стоило встречаться сегодня.
Звонок.
– Слушаю.
– Вадима Люциферовича, - интеллигентно сказал пьяный далекий голос.
Прошин ответил, что подобает, и положил трубку.
Больше телефон не звонил.
Он вышел из ванной, закутавшись в теплое махровое полотенце, разорвал зубами целлофановый пакет и вытащил из него новую рубашку, надел ее — белую, невесомую, расшитую нежно-зелеными листочками, неизъяснимо приятно пахнувшую свежим бельем — и, вытирая мокрые волосы, подошел к окну.
Падал первый октябрьский снег — сырой и вязкий сменивший беспросветный дождь. Над сиреневыми улицами мерцали фонари, было по-ночному тихо и спокойно. И тут он вспомнил как год назад, приехав с работы, так же смотрел в окно на ту же сырую улицу, но только фонари горели тускло, жизнь казалась безрадостной, небо Индии осталось позади, в впереди небо Австралии — голубое и приветливе, и жизнь впереди такая же, как это небо, пусть никогда и не видимое им! Все равно такая же! Только Лукьянов… После разговора с ним что-то надломилось… Или пройдет?
– Постой-ка… - произнес он. - 12 октября я приехал из Индии, 13 через Дели уезжаю в Австралию! Так ведь.. год прошел! Ровно год! Итак, сегодня праздник! Новый год! Он у меня не в декабре… У меня свой календарь. Ах, шампанского нет, жаль!
В пустом холодильнике вместо шампанского нашлась бутылка ананасового ликера. Он налил полный фужер, торжественно чокнулся со своим отражением в зеркале.
По телевизору транслировали международный хоккейный матч. На бело-голубой — как воображаемое австралийское небо — лед выезжали хоккеисты, на ходу застегивая шлемы, и стадион ликующим ревом встречал их в предвкушении увлекательного поединка.
– Во у кого жизнь-то! - сказал Прошин громко. - У хоккеистов! Во жизнь… Игра! О!
… Он сидел около телевизора — игрок, наблюдающий за игрой других, - и видел завтрашний день, видел, как от сырой взлетной полосы отрывается, убегая от осени, тускло блестящая металлом акула самолета и, разрезая воздух плавниками-крыльями, ложится на курс в страну океанов, морей, солнца и эвкалиптов.. Все будет отлично! Все! Такси подъедет в срок, самолет не завертится подбитой рыбой и не рухнет со смертным воем турбин и людей на бугристое дно Гималаев, а в Австралии не будет дождей…
Черный пятак шайбы колыхнул сетку ворот. Затанцевал на коньках с поднятой клюшкой наш нападающий; упавший вратарь сокрушенно смотрел на пораженную цель ворот…
Прошин задохнулся от непонятного ликования, стукнув рукой по колену и легонько вскрикнул от боли. Слюдяная корочка засохшей крови на запястье отлетела, и на месте раны розовел ноющий шрам.
