заключенных женщин был. Вместе с ним две женщины Наташа и Бася Давидовна. Эти женщины тоже так само, как зеки в тюрьме сидели, только милиционеров с ними никаких не было. Потому что, если заключенная женщина убегать будет, стрелять совсем нельзя. А зачем милиционер, если стрелять нельзя?
Врач Сикорский с Наташей в Гарманде и на рыбалке тех, кто заболел корью, лечили, а Бася Давидовна вместе с пастухом Гивирли на Манмачан, где два колхозных стада паслись, поехали. Привязали к обученным оленям мунгурки с лекарством, палатку, чтобы спать было где, и поехали. Бася Давидовна совсем маленькая, как я была, нормально на учике сидела, даже мокан, палка специальная, за которую держаться нужно, когда на олене сидишь, ей не надо было.
Тогда лето было. Комаров много. Пастухи специально, чтобы комары оленей не кусали, к наледи перекочевали. Пять дней Гивирли с Басей Давидовной их искали. Потом Гивирли тоже корью заболел и умер. Бася Давидовна ему лекарства давала, кухлянку свою давала, чтобы не замерзал, все равно умер. Она дальше поехала, видит пять летних яранг возле наледи, а люди все умерли. И возле ручья лежат, и в яранге. Мухи большие летают. Лицо у пастухов совсем как кора на лиственнице стали. Смерть! Все умерли.
Только совсем маленькие дети еще живые. Уже не плачут даже. Два парня и девочка. Вот такие маленькие. Еще ходить не умеют, разговаривать не умеют. Большие умерли, а маленьких которые, корь не тронула. Удивительно даже.
Бася Давидовна ничего трогать не стала. Палатку, в которой они с Гивирли спали, по другую сторону наледи поставила, детей перенесла, с ними жить стала. Подседельных оленей-учиков забила, мясо в наледи спрятала, бруснику, шикшу, кедровые орешки собирала. Карабин Гивирли у нее остался, охотиться можно. Так и жила.
Детей по-своему назвала. Которые парни — Абрам и Давид, а девочка — Софа. Нормально назвала, — не плакали, не болели. Если ребенка неправильно имя будет, все равно болеть будет, или умрет. Это у нас все хорошо знают.
Потом милиционеры с Наяхана приехали. Председатель колхоза уже новый был. Амагачан фамилия. Они его арестовать хотели, потому что политическую с больным пастухом одну отправили. Потом говорят, если Басю Давидовну поймают или руку от нее принесут, всем премия будет. Поехали к наледи, медведи там всех, кто от кори умер, кушали, росомахи тоже кушали, только тряпки лежат. Так ничего и не нашли.
— А вы их не похоронили? — спрашиваю бабу Мамму. Та удивленно смотрит на меня:
— Зачем хоронить? Если медведь мертвого человека только ногой тронул, нельзя хоронить, он обидится, и мстить будет. Нужно над таким человеком оленя заколоть, чтобы медведь снова пришел и все хорошо скушал. Тогда нормально будет.
Бася Давидовна тоже нормально все сделала, ничего в летних ярангах не тронула, поэтому ее палатку милиционерам найти не получилось. До зимы так жила, потом ее буксундинские охотники нашли, она кочевала с ними, совсем как чумработница стала. Шкуры выделывала, торбаса, кухлянки красиво шила. По- эвенски, совсем как я, разговаривала. Только кроильным ножом шкуру резать не получалось, ножницами все резала. Тогда красивых бус, чтобы малахай и торбаса нарядные были, не было, она проволоку, на которую красная трубка одетая, резала и пришивала. Нормально получалось. Мы тоже так делать стали.
— А дети как?
— Нормально. Давид с Абрамом сначала на фактории жили, потом в интернате. Улита, сестра Давида которая, уже большая, на фактории работала, поэтому они с ней были. А девочку, Софа которая, Бася Давидовна с собой забрала. В Буксунде председатель колхоза новый был, ему говорить боялись, а в Гижиге председателем камчадал Агафон Елисейкин. Он самый лучший председатель колхоза был, его и в Гарманде, и в Парени, и в Буксунде любили. Кому плохо было, всегда Елисейкин помогал. Потому что он наш был, а остальные — не наши. Он правильные документы Басе Давидовне дал, деньги дал. Тогда некоторые у нас учиться на материк уезжали. Бася Давидовна вместе с Софой и Улитой, сестра Давида которая, на пароходе в Магадан уехали, потом на материк. Бася Давидовна уже совсем, как я стала. И одетая так, и разговаривала так само. Поэтому никто не заметил. Нормально.
— Она потом сюда не писала?
Спрашиваю бабу Мамму. Она пожимает плечами:
— Не знаю. Надо Абрама или Давида, который в первой бригаде работает, спросить. Они ее всегда энин (мама — эвенский) называют.
ЛЕГЕНДА ОБ ОГНЕ
Когда обедаем только втроем: дед Кямиевча, баба Мамма и я, все у нас помещается на столике — тарелки с мясом или кашей, чай, лепешки, сахар. Если в гости приходят бригадир с Толиком или Абрам с Элитом, перебираемся обедать на пол. На столике остаются чашки, заварник с чаем, разбитый термос с солью, сахар, горка лепешек, баночка с приправой. Мы располагаемся вокруг всего этого, и едим с брошенных на лиственничные веточки лобиков. Лобик это снятая с головы оленя шкура. С внутренней стороны она твердая и гладенькая, словно тополевая доска, ее можно протереть мокрой тряпкой, как поднос или блюдо.
У меня персональный лобик с очень темного оленя Мундинэ. Когда-то он был ездовиком у деда Кямиевчи, но состарился, его забили, и в память оставили этот лобик. У лобика есть уши, глаза, нос, бакенбарды и пышная борода. В первый же день я заметил, что он донельзя, похож на Карла Маркса, и стараюсь относиться к своему лобику с почтением. Расчесываю, вытряхиваю, и, возвратившись с дежурства, в ожидании, когда баба Мамма приготовит завтрак или ужин, разговариваю с ним. Это очень нравится моей хозяйке, она прислушивается к тому, что я говорю и, подозреваю, специально не торопится с едой.
Мой разговор с лобиком идет в основном о событиях в стаде. О том, что чалым (кастрированный бык) Горбоносый сломал ногу, и Коля хочет его забить; важенка Ньобаты забралась на самую верхушку сопки, Абраму показалось, что это снежный баран, и он побежал за карабином, а заглянувшие тем временем на стоянку пряговые олени-ондаты стащили связку вяленых хариусов и съели до последней рыбешки…
Если перевернуть лобик мехов вверх, на нем можно сидеть — тепло и мягко. Так что с одной стороны лобик — экзотическая посудина, с другой — не менее экзотическое кресло для пастушьего отдыха.
Правда, с этим же лобиком у меня хватает недоразумений. Баба Мамма, не в пример другим чумработницам, никогда не кормит собак из нашей посуды. Я несколько раз слышал, как она возмущалась тем, что в соседнем стойбище живут, словно дикари: «Из тарелок, что сами кушают, у них собаки тоже кушают. Даже помыть после этого ленятся. Я так никогда не делаю». Но лобик баба Мамма, невидимому, за посудину не считает, потому что сваренную собакам кашу вываливает прямо на лобик и после, не помыв, даже не протерев тряпкой, подает на нем еду нам.
Я несколько раз намекал бабе Мамме, что так делать нехорошо, но она оставляет все мои намеки без внимания. Приходится вешать лобик над своим изголовьем, объясняя, что это портрет вождя мирового пролетариата Карла Маркса, а значит и деда Кямиевчи с бабой Маммой. Уж мои-то хозяева пролетарии — дальше некуда! Пусть, мол, глядит и размышляет, какую жизнь у нас построили пролетариям, руководствуясь его заветами. Утром, проснувшись, я здороваюсь с портретом по-эвенски: «Дорова, этикэн!» (Здравствуй, дедушка! — эвенск.) и в полутемной яранге мне кажется, Карл Маркс заговорщицки подмигивает мне.
Возле столика у каждого обитателя нашей яранги постоянное место. Самое теплое и удобное то, что рядом с печкой, принадлежит Остычану, дальше располагаюсь я, потом дед Кямиевча с Ханаром и, наконец, баба Мамма с Кабявом и Мунруканом. Гости, пусть их будет хоть целый десяток, протискиваются между мною и дедом Кямиевчей.
Остычан во время еды ведет себя скромно. Дашь кусочек мяса или косточку — съест, не дашь — лежит, смотрит в угол яранги и, если бы не вздрагивающий хвост, можно подумать, что наше застолье его
