Мэлгынковав и Коки они были почти незаметны, зато у Павлика и Прокопия до того густы, словно там клокотали небольшие чайники. Бабушка Мэлгынковав спала еще довольно просторно, а вот укрытые грязными ватными одеялами пастухи свернулись в тугие клубки, и так вжались в разостланные под ними шкуры, что вдвое стали меньше себя. Сейчас между ними можно поместить еще столько же людей, и то осталось бы свободное место.
В такие минуты начинаешь понимать всю зыбкость быта оленеводов. Кажется, вот-вот подъедет вездеход и прозвучит команда собираться домой. Мол, отдохнули на природе, помучились и достаточно. Нужно возвращаться в теплую, уютную квартиру с ванной, широким мягким диваном и магазином через дорогу.
Я какое-то время смотрел на вырывающиеся из снежных холмиков фонтанчики пара, поеживаясь от холода, выбрался из кукуля и пробрался к печке. Там, стараясь не звякнуть дверцей и не громыхнуть поленом, наложил в печку дров, зажег огарок свечи и сунул под мелко наколотые щепки. После чего так же осторожно добрался до своей постели и торопливо забрался в хранимое мехом тепло. Печка долго не разгоралась, наконец, собравшись с силами, загудела, словно реактивный самолет на взлете, и погнала по палатке горячие волны.
В одночасье снежные холмики взялись водой и растаяли, лежащие на шкурах пастухи зашевелились, распрямляя затекшие руки и ноги. Скоро просветы между пастухами исчезли совсем…
За чаем я рассказал о том, что видел здесь на рассвете, и поинтересовался у парней, почему они не спят в кукулях? Кока с Прокопием сделали вид, что не слышат моего вопроса, а Павлик признался, что во всем виноват управляющий Бойченко. «Кому понравится, если тебя за человека не считают? Чуть что — чурки или еще как».
— И вы не оскорбились на управляющего? За такие вещи можно и по шее дать.
Кока на какое-то время задержал взгляд на оленьих шкурах, затем перевел глаза на меня и, опережая подыскивающего ответ Павлика, сказал:
— Может, немного и оскорбились, только у нас на гостя нельзя сердиться. Бабушка Мэлгынковав говорит, мы сами чем-то его обидели, вот он плохо о нас и говорит. Когда уезжал, она ему камусов на торбаса подарила, потом оленьих языков целую сумку.
— И он взял?
— Взял. Куда денется? У нас все берут…
КОКА
С виду Коке не больше двадцати лет, но он давно отслужил в армии, успел съездить на курсы трактористов в Анадырь и уже пять лет работает в нашей бригаде. Здесь из всей техники одна бензопила, так что его права пока что ни к чему, и приходится пасти оленей.
В палатке мы спим друг подле дружки, я то и дело пристаю к нему с разными вопросами, отчего Кока зазнался и нередко разговаривает со мною через губу. Но, может быть, такое отношение из-за того, что я с ним спорю. В стойбище бабы Маммы я на потеху всем пастухам то и дело спорил с Толиком, а здесь вот с Кокой. Обычно, как только мы начинаем выяснять отношения, бригадир Дорошенко, глядя на меня с укоризной, произносит: «Началось! Вот уж связался черт с младенцем» — и уходил из нашей палатки.
Зачастую приезжающие в стойбище не обращают на Коку внимания. Низкорослый, чуть косолапый, в отороченном росомашьим мехом малахае и донельзя вытертой кухлянке, он скорее, вызывает сочувствующую улыбку, чем уважение. В лучшем случае гости, пожимают ему руку и приличия ради интересуются, как дела? Хотя каждому понятно, ни здоровье Коки, ни его дела никого никогда не волновали. Просто так принято у культурных людей.
На этом разговор и заканчивается. Да и о чем станут разговаривать директор совхоза или главный инженер с простым пастухом? Для этого есть бригадир. К тому же, главный инженер обещал Коке после курсов перевести на трактор, и теперь старается не смотреть в его сторону. Когда Дорошенко напомнил инженеру о его обещании, тот скривился: «Я уже одному такому охламону дал трактор, он его в первом же болоте утопил и сбежал пасти оленей. Теперь не знаем, как трактор на сухое вытащить. Пусть и этот лучше оленей пасет. Слишком уж он у тебя хлипкий. Боюсь, и фракцион не потянет»
На самом деле Кока довольно крепкий, к тому же очень проворный. Он может просто так, лишь бы размяться, вскарабкаться на самую высокую сопку, догнать и возвратить в стадо удирающего во всю прыть оленя. Может после ночной смены отправиться со мною на рыбалку, а потом тащить на себе весь улов, оставив на мою долю одни удочки.
Я отношусь к Коке с уважением, это ему не в привычку и он по любому поводу пытается меня учить. Прокопий так мне и говорит:
— Смотри, сюда Кока идет. Сейчас будете спорить. — И устраивается поудобнее, словно пришел смотреть кино или цирк.
Кока подходит, здоровается со всеми за руку, хотя мы расстались всего лишь сегодня утром, и даже завтракали за одним столом, затем окидывает взглядом растянувшееся по долине стадо и предлагает побросать маут. Это значит, сейчас мы будем по очереди вертеть привязанный к веревке камень и ловить его маутом.
Прокопий с готовностью достает из рюкзака веревку, привязывает толстую короткую чурку и, забравшись на взгорок, принимается гонять эту чурку вокруг себя.
Почему-то многие считают, что маут бросают как аркан или лассо. Мол, раскрутил хорошенько над головой и запускай в сторону удирающего оленя. В действительности маут бросают как самый обыкновенный камень — резким взмахом от плеча. Утяжеленная специальным кольцом петля и летит словно камень, раскрываясь лишь у самой цели. Чем меньше эта петля, тем дальше и точнее ее можно бросать.
Но искуство это очень трудное и дается далеко не всякому. Однажды на зимней корализации пастухи долго не могли поймать очень шустрого оленя, я взял у них маут, сделал петлю пошире, и первым же броском накрыл двух стоящих совсем в стороне оленей с ветврачом в придачу. «Нормально поймал! — смеялись оленеводы. — Надевай уздечки на всех троих — получится упряжка хоть куда!»
Вот и сейчас. Прокопий вращает на веревке чурку, а мы по очереди ловим. У меня с десяти бросков в цель попадают один-два, у Павлика половина, а у Коки — все десять, хотя для него Прокопий гоняет чурку куда быстрее, выписывая всевозможные горки и змейки. Кока лишь прищурит глаз, отведет руку — раз! И чурка повисает в петле.
Набросавшись до боли в плече, я предлагаю перекур. Кока собирает маут в кольца и, словно между делом, спрашивает меня, сможет ли кто-нибудь из живущих в поселке бросать маут так, как он или хотя бы Павлик? Не ожидая подвоха, я удивленно восклицаю:
— С какой стати? Там большинство приехало с «материка» и вообще не представляют, как это делается.
— Зачем же вы тогда здесь живете? Из-за денег? — интересуется Кока и заговорщицки подмигивает Прокопию. Я начинаю понимать, куда он клонит, но все равно протестую:
— Почему обязательно из-за денег? Просто живем и все.
— Неправда. В газете писали, что оленеводство на Колыме нужно, чтобы обеспечить работой коренное население. А у нас в совхозе почти восемьсот человек работает, и только двести пасут оленей. Остальные приехали с «материка», поселились в самых лучших квартирах и вредите.
— Как это вредим? — не понял я.
— Очень просто. Понавыдумывали свои законы и делаете, что хотите. Раньше мы сами знали, сколько каких зверей стрелять, и все было нормально. Теперь начальство блатным лицензии раздало, а нам охотиться нельзя — штраф! Даже домашнего оленя, что в прошлом году убежал из нашего стада, стрелять не разрешает. Разве может быть дикий олень пестрым, как летний горностай, да еще и с колокольчиком на шее? А он говорит, все равно дикарь. Не трогай! Я просился к охотоведу на вездеход, у меня права есть, а он не взял. Говорит, у меня Шинкарук неплохо работает. Может, я тоже хочу жить в поселке и кататься на вездеходе. А охотоведом поставить Николая Второго.
