скучают, но нужно, чтобы было еще веселей.
Достаю из стоящего в углу яранги ящика бутылку водки, приподнимаю над головой и предлагаю в качестве приза тому, кто, не отрывая рук от носков, сумеет перепрыгнуть растянутый на полу маут. Расстилаю маут, показываю, как нужно прыгать, и еще раз поднимаю бутылку. Толик отложил карты, снисходительно посмотрел на меня, подошел к мауту, наклонился, поймал себя за краешки пошитых из оленьих шкур носков-чижей, прыгнул и… оторвал пальцы от чижей. Недоуменно посмотрел на руки, потом перевел взгляд на чижи, вцепился в них поосновательней, но перепрыгнуть через тоненькую полоску маута снова не получилось.
Когда Толик наклонился в третий раз, дед Хэччо отпихнул его в сторону, что-то провозгласил по- своему, попытался прыгнуть и упал.
Что здесь началось! Смех. Подначки. Такая пустяковина и… не могут.
Прыгали все, включая бабу Мамму и бабушку Хутык. Только Николай Второй снисходительно улыбался. Вот если бы организовали соревнование с оленями — тогда другое дело. А скакать, словно ребенок — пустое занятие!
Напрыгались, выпили водку, разбавили чаем и новое развлечение. Предлагаю сыграть в садовника. Кто помоложе, помнит эту игру с интерната, и все с готовностью кинулись определять, кто будет морошка, кто брусника, кто голубика, а кто ядовитая чемерица. Из пожилых играла одна бабушка Мэлгынковав. Я сказал ей, что теперь она карликовая березка и игра началась.
Все фанты игроки должны были снимать с себя. Набив руку еще в пионерлагере, я в два счета раздел чуть ли не до нага Толика, Надю, Риту и бабушку Мэлгынковав. А потом заставлял их нюхаться, целоваться, лаять на собак, кричать куропачом и участвующим в гоне быком корбом. Все кончилось тем, что напуганные хохотом собаки подняли истошный лай. Сразу же дежурившие у «спящих» пастухов женщины схватили специальные махалки и принялись размахивать ими над Прокопием и Кокой. Иначе они могли проснуться и нарушить наше веселье.
Потом Толик, разохотившись, сбегал за колокольчиком, который обычно цепляют на шеи пряговых оленей, и устроил в яранге игру с завязанными глазами. Во время игры не только пожилые, но и Рита с Надей несколько раз падали на Коку с Прокопием, но ничуть не смущались, а даже пинали их ногами. Мол, развалились здесь — ни пройти, ни проехать.
Я попытался поступить так само, но у меня ничего не получилось. Пнуть ногой мертвого человека посложнее, чем проглотить горсть «голубоглазых» личинок носоглоточного овода.
Снова играли в подкидного и «козла», пили водку и ели оленину. Когда в яранге становилось слишком тихо, кто-нибудь из женщин ловил собаку и принимался крутить ей ухо. Та поднимала истошный визг. Сразу же все смеялись, хотя в обычное время такое «развлечение» ни у кого не вызвало бы одобрения.
Как только забрезжил рассвет, пастухи подвели к яранге четырех упитанных важенок и закололи длинным острым ножом. При этом старались попасть в сердце, хотя обычно оленей забивают ударом в затылок. Но это были жертвенные олени, и забивать их можно было только таким способом.
Конечно, столько мяса нам не одолеть, но, возвращаясь домой, каждый прихватит с собою жертвенной оленины. Нужно только следить, чтобы досталась одна мякоть. Брать домой косточки — большой грех и бывают случаи когда, обнаружив в жертвенном мясе — косточку, человек возвращает ее в стойбище вертолетом.
К тому же, если привез домой мясо, им нельзя угощать соседей, тем более торговать. Грех! Нужно тотчас сварить все в одной посудине, а потом уже делать с ним: что душе угодно — есть, угощать соседей, раздавать знакомым.
Для костей бабушка Мэлгынковав приготовила у входа в ярангу специальный мешок. Эти кости сожгут вместе с умершими. Как я понял, это будет равноценно сожженному на костре оленю. Главное, чтобы не пропало ни одной косточки. Вот уж воистину — были бы кости, а мясо нарастет.
Пожилые женщины принялись обдирать и разделывать важенок. Те, кто помоложе, разводить костер и пристраивать над ним большой, специально доставленный сюда вертолетом котел…
Я так и не успел побывать у наледи, где раньше лежали Кока с Прокопием. Это совсем недалеко от стойбища. Спускаюсь к ручью и по пробитой оленьими упряжками тропинке отправляюсь к наледи. Скоро вдали затемнела оставленная дедом Хэччо палатка. Отыскиваю вырубленную в наледи нишу, в которой хранили тела пастухов, и долго стою, как у могилы. Даже, если бы пастухов оставили в этой вот ледяной глыбе, и то воспринялось бы куда привычнее. Но, чтобы сжигать, как-то не умещается в голове. Это очень несправедливо, когда после тебя на земле не останется ни креста, ни памятника. Даже бугорка не будет.
Может, и мне после возвращения на Ханрачан нужно сделать Тышкевичу какую-нибудь могилу. Ведь лежат же рядышком убийца и его жертва. Хотя нет. Прокопий, совершил беду в пьяном угаре. Как только понял, что натворил, сразу застрелился. А тот даже не каялся. Он об изнасилованной им девочке так и сказал: «Пусть еще спасибо скажет, что пораньше мужика попробовала!»
Все мои рассуждения — вернее не бывает, но вот сидит комом внутри, и ничего поделать с собою не могу.
Хотя, если честно, все случившееся у меня с Тышкевичем, отошло далеко и стало таким незначительным, что теперь ни один вопрос не приведет меня в замешательство, подобное тому, в какое я впал на Новых озерах. Тышкевич провел не один год в зоне, прекрасно знал, на что шел. С одними ему сходило с рук, а со мною не получилось. Его ведь могли пристрелить отец этой девочки, Мягкоход и еще не знаю сколько людей. Ведь никому не хочется, чтобы его «допинали до параши». Но в то же время, не у всякого получается, дать обидчику сдачи, а может им просто не встречается в жизни их Зося Сергеевна.
Еще немного постоял у ледяной могилы, затем поднялся на сопку и набрал два букета из веточек можжевельника, карликовой березки и листьев рододендрона. Оставил букеты у вырубленной во льду ниши, как когда-то это сделала Наташка-дурочка в нашем бараке, и возвратился в стойбище.
Там уже сварили котел мяса, разложили по блюдам и зовут трапезничать. Собакам в этот раз не дали ни единой косточки. Мяса — пожалуйста! А косточки все до одной в мешок. Иначе там наверху Прокопий с Кокой не смогут составить из костей своих оленей, и им будет стыдно перед теми, кто их встретит.
Затем пастухи принялись соревноваться в бросании маута, а я, бабушка Хутык, бабушка Мэлгынковав и Моника сели играть в домино. Остальные женщины собрались вокруг нас и активно болели. И опять нам с бабушкой Хутык духи выбирали самое лучшее домино.
Чтобы придать азарт игре, я постановил каждому проигравшему садиться посередине яранги, колотить кулаками себя по животу и петь:
Бог мой! Что творилось, когда бабушка Мэлгынковав, растопырив кривоватые в шароварах и миниатюрных торбасах ножки, сидела посередине яранги, тыкала себя кулачками в то место, где у нее должно быть «пузо», и пыталась петь. Слов она не запоминала, то и дело запиналась и, словно первоклассница, отчаянно ждала подсказки, повторяла сказанное невпопад или вообще переходила на корякский язык. Смех поднялся такой, что пастухи оставили маут и присоединились к нам. Правда, не надолго. Схлопотав «козла» и отбарабанив положенное, слиняли из яранги и не возвращались до очередного взрыва веселья.
Потом бабушка Хутык достала бубен, спела нам под него несколько песен. Пел и я свою: «Та орав мужык край дорогы». Бабушки из нашего стойбища, тем более, Рита, Надя и Моника, уже почти помнили слова и дружно мне подпевали. Самое неожиданное, что баба Мамма, лишь услышала песню, насторожилась, потом заулыбалась:
