перьями и вуалью.
Первые письма Блока к К.М.С. – сплошной поток бессмысленно-жаркого любовного лепета и вычитанных из книг нестерпимых банальностей.
«Ты для меня – все; наступает ночь, Ты блестишь передо мной во мраке, недосягаемая, а все-таки все мое существо полно тогда блаженством, и вечная буря страсти терзает меня. Не знаю, как побороть ее, вся борьба разбивается об ее волны, которые мчат меня быстро, на крыльях урагана, к свету, радости и счастью…» Или еще того чище: «Если есть на свете что-нибудь святое и великое для меня, то это Ты. Ты одна, одна несравненная яркая роза юга, уста которой исполнены тайны, глаза полны загадочного блеска, как у сфинкса, который мгновенным порывом страсти отнимет всю душу у человека, с которым он не может бороться, который жжет его своими ласками, потом обдает холодом, а разгадать его не может никто…»
Такова стилистика, и так – многими страницами. Но в самом деле, какого другого стиля можно было требовать от безоглядно влюбившегося гимназиста неполных семнадцати лет! «Одним словом, все это и глупо и молодо, и нужно бросить в печку…», как в одном из писем обмолвился сам гимназист.
Первое из уцелевших писем было послано из Шахматова 13 июля 1897 года, сразу после возвращения из Наугейма. «Ухожу от всех и думаю о том, как бы поскорее попасть в Петербург, ни на что не обращаю внимания и вспоминаю о тех блаженных минутах, которые я провел с Тобой, мое Божество».
Новая встреча, однако, произошла значительно позже – скорее всего в феврале, а может быть, и в начале марта следующего года. Не знаем и никогда не узнаем, что происходило между ними в эти восемь месяцев, что помешало им встретиться своевременно. Гадать тут не о чем.
Внешним образом жизнь юноши вошла в привычную колею. Августовские письма его к матери все чаще, как в детстве, полны мельчайших новостей домашнего и гимназического быта: расписание уроков, подаренный товарищем превосходный финский нож, «очень удобный для роли Ромео», собака Боик, борьба за лучшее место в классе, где при случае можно соснуть, списать и спрятаться… Впрочем, «ходить в гимназию страшно надоело, там нечего делать». Самое важное: «Сегодня я ехал в конке и видел артиста и артистку. Они рассуждали о том, как трудна какая-то партия, и о других интересных вещах».
Но память о пережитых «блаженных минутах» не отпускала.
Тут пошли стихи. В последний октябрьский день было написано нечто, навеянное воспоминаниями о расставании в Бад Наугейме:
Робкая вариация в духе и манере Полонского. Однако именно этими стихами Блок открыл рукописное собрание своей лирики, иными словами – считал их своим первым «настоящим» стихотворением.
«С января уже начались стихи в изрядном количестве. В них – К.М.С., мечты о страстях…» – так записал Блок в дневнике 1918 года, припоминая то, что происходило двадцать лет назад.
Вскоре наконец они снова увидели друг друга. Второе из дошедших писем Блока, посланное 10 марта 1898 года, начинается с оправдания: «Если бы Ты, дорогая моя, знала, как я стремился все время увидеть Тебя, Ты бы не стала упрекать меня…» И дальше – с обезоруживающей наивностью: «Меня удерживало все время опять-таки чувство благоразумия, которое, Ты знаешь, слишком развито во мне и простирается даже на те случаи, когда оно вовсе некстати: у меня была масса уроков на неделе, а перед праздниками все время приходилось уходить к родственникам».
Вот как страсть разжигала холодную кровь! Так или иначе, они встречались – и, как можно догадываться, почин в большинстве случаев принадлежал ей. Появилась дуэнья-конфидентка – ее младшая сестра. Через нее передавались письма, и она же деятельно старалась поколебать «чувство благоразумия», владевшее юным любовником.
Как ни таился Блок, роман его стал известен в семье. На этот раз мать встревожилась не на шутку. Со слов самой К.М.С. известно, что Александра Андреевна приехала к ней и взяла с нее обещание, что она отстранит от себя потерявшего голову юношу.
Слова своего К.М.С. не сдержала. Встречи продолжались. По вечерам, в назначенный час он поджидал ее с закрытой каретой в условленном месте. Были и хождения под ее окнами (Вторая рота, дом 6), и уединенные прогулки, сырые сумерки, тихие воды и ажурные мостики Елагина острова, были и беглые свидания в маленьких гостиницах. Все было…
Не случайно в стихах этих лет с темой К.М.С. тесно переплетается тема Петербурга – города, полного тревоги и тайны.
Он сам писал ей о «душной атмосфере» Петербурга, навеянной ее объятиями.
Теперь уже не он, а она взывала к благоразумию, ссылалась на супружеский долг, на детей. А он выговаривал ей – сурово и назидательно, как заправский моралист: «Я не понимаю, чего Ты можешь бояться, когда мы с Тобою вдвоем, среди огромного города, где никто и подозревать не может, кто проезжает мимо в закрытой карете… Зачем понапрасну в сомнениях проводить всю жизнь, когда даны Тебе красота и сердце? Если Тебя беспокоит мысль о детях, забудь их хоть на время, и Ты имеешь на это даже полное нравственное право, раз посвятила им всю свою жизнь».
Судьбу романа, развивавшегося бурно и неровно, с нежностями и упреками, пререканиями и примирениями, предрешило событие, о котором К.М.С., очевидно, до поры до времени не знала: в августе 1898 года на Блока нахлынула новая любовь – огромная, всепоглощающая, и все, что было связано с К.М.С., отступило на задний план, хотя сразу и не исчезло, не растворилось в том, что стало содержанием жизни и судьбой. Упоминая в дневнике 1918 года о последнем объяснении с К.М.С., Блок заметил: «Мыслью я однако продолжал возвращаться к ней, но непрестанно тосковал о Л.Д.М.».
К первым же стихотворным строкам, вызванным Л.Д.М., Блок сделал в рукописи помету: «Уже двоится („любовь“ и „страстная жизнь“)». Среди его юношеских: стихотворений есть одно («Две любви»), которое ясно говорит об овладевшем им раздвоении:
Тему раздвоения чувства на любовь, возносящую в неизведанные выси духовного подвига, и на страсть, разжигающую юную кровь, легко проследить по многим стихам, обращенным к К.М.С. Причем ни о каких попытках «согласить» единой тайной любовь и страсть речи уже нет. Сделан выбор.
Уже в ноябре 1898 года появляется «любовница, давно забытая»: «Нет, эта красота меня не привлечет; при взгляде на нее мне вспомнится другая…» Далее мотив этот варьируется на разные лады: «Что, красавица, довольно ты царила, всё цветы срывала на лугу, но души моей не победила, и любить тебя я не могу!»; «Но если б пламень этой встречи был пламень вечный и святой…»; «С тех пор прошли года. Забыты мгновенья страсти…»; «В часы недавнего паденья душа внезапно поняла всю невозможность возвращенья того, чем ты тогда влекла… Увы! притворство невозможно…»; «Прощай. В последний раз жестоко я обманул твои мечты…»; «О, не тебя люблю глубоко, не о тебе – моя тоска!..»; «Ты не обманешь, призрак бледный, давно испытанных страстей…» Появляются и совсем жестокие ноты: «И разве, посмотрев на вянущий цветок, не вспомнится другой, живой и ароматный?..»
Встречи, однако, продолжались – до конца 1899 года, а переписка – до августа 1901-го. Переписка все больше приобретает характер выяснения отношений. Бесконечно обсуждается вопрос о возвращении ее писем и фотографий. Он посылает свои стихи, посвященные ей, цитирует любимого Фета, но она,
