мы слушали радио. нам хватило дневного
дыма. мы уснули легко — и таня не снилась нам.
умывались — поливая друг другу из пластиковой бутылки — в половине пятого утра. зубная паста была в салоне у мирона алексеевича. и щетки — его и танина. он чистил таниной — а я пальцем. снег не падал — но местами тускнел. было темновато. мы сидели в машине. медовый месяц? — а почему здесь?
— ехать далеко не хотелось. оба мы школьниками не раз проплывали по оке. таня в эту реку тогда еще влюбилась — да и я всегда был и буду ей рад. сняли дом — и после свадьбы приехали. правда на неделю
— а не на месяц. а мещерская поросль — так это ведь так красиво! удивительно хрупкий октябрь был… в магазинах пустота — и на улицах. 1990-й. а у нас — припасы к свадьбе. тане девятнадцать. мне тридцать четыре. в
неограниченном количестве мед и хлеб.
было мусорно — из-за овсянок. мы еще посидели так. овсянки меня не слушались — не хотели в клетку. охраняйте танюшу. — сказали мы им. и отправились готовить место.
мы нашли его быстро. и поляна вроде бы — и река видна. надо чтобы рядом была река. ведь она размывает и уносит горе. мы уцепимся глазами за нее.
мы вернулись — и вынесли в одеяле таню. оставили геленваген открытым. овсянки полетели — то следом то впереди. положили на север головой — к нашей нее. развернули одеяло. сходили несколько раз туда-сюда — прежде чем вынесли все необходимое. я резал веревки. мирон алексеевич чуть поодаль открывал керосин — бутылку к бутылке. черенками и топорищами мы обвязали танюшу. она была очень сильно мертва. мы снова подняли ей платье — бережно на живот. открыли украшенные женские волосы. поджигать будем именно здесь. под голову тане высыпали уголь. как валом огородили все тело ее углем. овсянки то взлетали — то садились на землю. они были рядом. мы взялись за керосин. первые две бутылки мирон алексеевич вылил прямо на танечкин мед и хлеб.
запах керосина самурайской саблей рубанул воздух и разорвал все наши связи с танюшей.
мы не встретимся. у мери нет
богов — только любовь друг к другу.
таня козлова — в девичестве овсянкина — горела. скрипело — щелкало — пахло. овсянки вились близко — насколько могли. в этом гукающем полутреске мирон алексеевич снова запустил в мобильном запись живых танюшиных языка и губ. несмотря на поющий костер — мы отчетливо ее слышали. потом мирон алексеевич эту запись стер.
чтоб ничего почти не оставалось от костей — мы доплескивали керосин. досыпали уголь. сливали бензин из геленвагена. принесли забытую танину подушку — и сожгли тоже. подтаскивали заранее замеченные сырые упавшие ветви. они шипели и смешивали запахи. смотрели и смотрели на лежащую
внизу оку — незастывшую нашу душу.
кости остались. хоть и еле-еле. мы все сделали грамотно — но они всегда остаются — если не строить над мертвым сруб. но сруба мы не могли себе позволить. жили бы если в лесной деревне — если бы там же и жгли — то да. а тут же кругом люди. нужно все делать быстро — пока например горбатовские замечательные дети не прибежали посмотреть что тут за костерок. и мы привыкли хладнокровно относиться к костям. хоть лучше конечно чтобы их не было — чтобы оставалось лишь темное на земле пятно. прах от татьяны вместе с головешками мы закатили палками в единственный несожженный из-под угля мешок. спустились вниз — и высыпали в
реку. отмылись от копоти заодно.
как и тогда с отцом — обратив маму и сестренку в теплый ветер на костре в ужуге — мы были с моим директором спокойными, усталыми, живыми.
вернувшись к месту сожжения — в тот самый мешок сложили пустые керосиновые бутылки.
я совсем забыл про овсянок. где они? впрочем ладно. летите в лес. живите теперь на воле. но овсянки оказались
в джипе. я улыбнулся: умницы мои..
дымить теперь не было смысла. ведь дымом мы пропитались насквозь. впервые мы закурили. в горбатове отдали сереже ножи. в ближайший контейнер выбросили бутылки. поехали удобной дорогой на ворсму. мы были обессилены. голодны. сексуально напряжены. но нам было радостно. и да — легко смертельно. едем в молочаи! едем в молочаи! помоемся и отдохнем. не поедем сегодня в нею. в густых молочаях укроемся до следующего утра. гостиница 'волжский откос' с кусочком верхне-волжского бульвара — больше нам ничего не нужно. в радио пел таркан. самую известную песню. аламадан айрылык олмаз… я подумал что он не турок — а только что сжегший свою веретеницу костромской меря. сказал об этом мирону алексеевичу — он с благодарностью
улыбнулся мне. танцевали ноги и руки.
проехали богородск. кажется они очень умные. — сказал я об овсянках. — давайте попросим их о чем-нибудь? недолго думая — мы попросили у них бессмертия. бессмертием мы называем смерть от воды.
утонуть — мечта каждого мери. мы не верим в жизнь после смерти. и только утонувшие продолжают жить — в воде и вблизи от берега. только лучше тонуть в реке — чтобы не сидеть как скучный карп в глухом озере, а иметь возможность двигаться целым миром. вода — сама жизнь. и утонуть — значит в ней задохнуться: одновременно от радости нежности и тоски. утонувшего если
найдут — не сжигают — а привязывают груз и опускают обратно в воду. вода заменит его тело на новое, гибкое, способное к превращениям. только утонувшие могут встречаться друг с другом.
мой папа тоже мечтал утонуть. как-то даже продолбил лед пешней и спустил туда свою пишущую машинку — чтобы пользоваться ей потом. но так и не утонул — хоть и много раз окликал реку: купался в холод с болями в сердце — таскался выпивший на неокрепший лед. это нескромно — поэтому отец и умер непохожей смертью: нечаянно выпил суррогатный спирт. так жалко всем его было. нельзя утопиться. меряне не топятся. это нескромно. это по-русски чересчур. как мчаться в рай обгоняя всех. от русских святых катерин в волге не протолкнуться. чопорные дуры. река сама отберет для себя людей. вода — суд наивысший.
утонешь — так утонешь. станешь жителем берегов и воды. не утонешь — так будешь
сожжен или закопан — и навсегда исчезнешь.
тихо-тихо в 'волжском откосе'. хоть и занято — как выяснилось — было почти все. мы заплатили за обычный двухместный. поднялись на третий этаж. прохлада этого просторного сталинского фрегата плывущего над далями подходила нам как никогда. после сожжения танюши овсянки сделались удивительно послушными. на заправочной станции перед молочаями дали посадить себя в клетку. пока мы заполняли анкеты в гостиничном холле — сидели как чучела — ни звуком не вызвали недовольство администраторов. и теперь мирно прыгали по полу клетки — в чистом номере на журнальном столе. мы заправили постели. вымылись. на втором этаже поели. вышли на бульвар — расстегнутые. прямо против гостиницы оперлись на парапет. почти зимняя волга врачует глаза. снова стало очень тепло — и немножко снежно. к нам подошли две девушки: вы нас не хотите? мы улыбнулись: как хорошо что вы есть. мы вас очень хотим. но давайте сначала купим вина в нормальном магазине.
мы сходили на алексеевскую — купили сурож и херес — розовый портвейн и кагор: каждому в руку по крымской бутылке — каждому по две! минеральной воды — мандаринов. против кремля за фонтаном в сквере взяли зачем-то еще шаурмы. девушек звали юля и римма. они были ничего. смеялись когда
