палатке не было. Я поднялся, выглянул. В сумеречной еще темноте начинающегося рассвета разглядел сутулую фигуру Ивана Петровича. Одетый уже и обутый, он перебирал брошенные в траву удилища, не находя, видимо, своего.
— Вы куда? — шепотом спросил я.
— На кудыкину гору, — также шепотом ответил Иван Петрович. — Спи, рано еще.
Я хмыкнул и полез досыпать. В конце концов, у каждого человека свои причуды.
Мы с Женей приготовляли завтрак, когда из прибрежных тальников вышел Иван Петрович. Он нес взятую под жабры здоровенную рыбину. Подойдя к кострищу, Иван Петрович положил рыбу у моих ног.
— Возьми, да не теряй больше.
Я не сразу понял, к чему он это сказал, и только взяв хариуса руки, увидел свисающий из его рта обрывок моего поводка с грузило из свинцовой полоски.
Это казалось невероятным. В такой реке выловить именно мою рыбину! Я смотрел на Ивана Петровича, как на бога. А он спокойнехонько уплетал разваристую пшенную кашу и посмеиваясь рассказывал:
— Сторожился, чертяка, ох, как сторожился. Да ведь оно хоть крючок в ноздре, а жрать-то хочется. На червяка, правда, не смотрел, пропускал мимо. Второй раз на одну и ту же наживку попадаться это только дурак-окунь мастак. Ну, я ему гирляндочку из мелких червей подкинул. Попробовал, но заглотить не решился. Тогда я паута вчерашнего, ничего, не высохли еще. Снял с крючка. Я второго — опять снял. А ведь во рту-то у него поводок. И ничего, ухитрялся.
— Ручейника бы попробовал, — сказал Женя. — Его-то я и приберег напоследок, когда у него аппетит разгорится. Вот он и не выдержал, хапнул ручейника.
Они говорили так, будто речь шла не о рыбе в вольной воде, а будто сидел этот самый хариус в тесном аквариуме и ждал, скоро ли перед носом вкусная пища появится.
Я и сказал об этом Ивану Петровичу.
Иван Петрович доскреб кашу, отправил ее в рот, кинул взгляд на лежащего у моих ног черныша.
— Именно ждал. Хариус — рыба домовитая, не какой-нибудь там шереспер, — «шереспер», кстати, было самым ругательным словом в лексиконе Ивана Петровича. — Когда хариус по весне в верховья поднимается, он не просто тебе как дурак прет, лишь бы вперед. Он себе место выбирает. Правда, ему, как и человеку, кажется, что чем дальше, тем лучше. Ну, те, что посильней да поноровистей, чуть не до истоков доходят. А глубины ему особой не надо, он и на мелководье отлично живет, была бы струйка похолодней да почище. И камушек ему нужен. Про озерного хариуса не скажу, не лавливал, может, он там и стаями по всему озеру бродит, а вот наш, речной, как камушек себе облюбовал, стал за ним на быстринке, чтоб половчее было всякую мошкару ловить, так до самой осени никуда… Наестся, спустится в ближайший омуток, с соседями парой слов перекинется, про рыбаков-неумех расскажет, передремлет на спокое — и опять за свой камень. Вот оно как… А ты — аквариум!..
Я слушал Ивана Петровича, глядя на полуметрового черныша-красавца, и мне было жаль его, такого степенного, мудрого и сильного домоседа. Хотя, честно говоря, какая бы ему дальше жизнь с моим крючком и обрывком поводка из несъедобной капроновой лески…
По точным расчетам Игната мы должны добраться до Кылзага часам к пяти.
— Если не будем распотякивать, — сказал Кузьма.
Пределом наших желаний в эту навигацию была крестовина: впадающие в Мрассу почти друг против друга две речушки — Узас и Кезас. За ними Мрассу наверняка мелела и была непроходима. Между крестовиной и Кылзагом с правого берега вытекали в Мрассу Черная речка и Кизас.
Мы уже приготовились к отплытию, когда сверху по течению послышался ровный гул мотора, и через минуту из-за поворота щукой вынырнула длинная, точно как наша, лодка. На носу сидел мальчонка лет двенадцати, за мотором — кряжистый мужик в стеганке и шапке. Завидя нас, он вывернул руль, ловко обошел выступающий из воды камень, подчалил к мыску и заглушил мотор.
— Здорово, мужики! Куревом не богаты? Со вчерашнего не курил. Не рассчитал.
— Бери всю, — Кузьма вложил в широкую ладонь только что распочатую пачку.
— Спасибо.
— С рыбалки?
— Никудышняя нынче рыбалка. Вода здорово спала, на глубину рыба ушла. Вон только и взял… Откинь-ка брезент, Андрюша.
Мальчонка шмыгнул носом, переступил через лежащий вверх дном фанерный ящик, отвернул край брезента.
У Валеры судорожно дернулся кадык. Кузьма раскрыл рот и часто задышал, словно ему не хватало кислорода. И только лицо Игната оставалось совершенно невозмутимым.
Под брезентом лежала куча тайменей, штук десять, не меньше. И все, как на подбор, килограммов по шесть. У них были тупые морды и красноватые брюшки.
Мальчонка взглянул на Кузьму, засмеялся и закрыл рыбу, тщательно подоткнув под нее брезент.
— На спиннинг? — спросил Игнат.
— Само собой. Удочкой такого дурака не достанешь. Ну, бывайте! Мне еще на работу поспеть надо. Спасибо за курево!
Мы отчалили молча. Я лежал на рюкзаках, смотрел в начинающее линять голубое небо и думал: какая это все-таки препоганая штука — зависть. Это она прежде всего ссорит друзей, заставляет совершать самые необдуманные поступки, за которые приходится раскаиваться перед людьми и собственной совестью.
Мужик верно сказал — спала вода. И короткий вчерашний ливень никак не отразился на уровне реки. Чем выше мы поднимались, тем чаще встречались мели, тем грознее виделись окатистые валуны, вокруг которых вскипали пенистые буруны.
Кр-р-ряп!
Мель. Игнат глушит мотор, мы без приглашения вываливаемся за борт, тянем изо всех сил лодку.
Ага, глубина!
Игнат дергает шнур стартера, включает скорость. Впереди нас ждет бурлящий перекат. Для меня непостижимо разобраться, где камни, где пена, а где струя чистой воды, по которой может проскочить лодка. Непроизвольно смыкаются веки. За шумом воды не слышно мотора. Меня обдает мелкими холодными брызгами.
Мотор загудел ровно и покойно. Я открываю глаза. Впереди тихое длинное плесо. Адмирал кладет шест, — шест с железным наконечником всегда в руке впередсмотрящего, чтобы при случае вовремя отвернуть лодку от неожиданно вынырнувшего подводного камня, — садится, вытирает со лба пот, потом меняется местами с Валерой.
Игната же подменить некому. Для Кузьмы любой механизм, вплоть до шариковой ручки, всегда оставался неразрешимой загадкой. Валера на заводе собирал части электродвигателей в единое целое, но техникой, как таковой, не интересовался. Я же водил автомашину, знал в общих чертах теоретически что к чему, но заставить меня самостоятельно вести по Мрассу лодку можно было бы только под страхом смерти.
Кр-р-ряп!
Понадеявшись на глубину плеса, Валера просмотрел мель. Игнат погрозил ему кулаком. Валера попытался протолкнуть лодку шестом, но не тут-то было. Она плотно сидела днищем на мелкой гальке, переливающейся под водой всеми цветами радуги.
Тащили лодку метров сорок. Со стороны это, наверное, кажется пустячком, а на самом деле это такая работенка, что грузчику позавидуешь. Течение сильное, быстрое, и больше половины сил уходит на то, чтобы самому удержаться, не оскользнуться на отшлифованной водой гальке. Лодка длинная, на одиннадцать шпангоутов, ее все время воротит в сторону, и Валере, удерживающему нос, приходится особенно туго. Игнат помогает ему с кормы, мы с адмиралом тянем лодку с боков.
Солнце жарит вовсю. Оно стоит прямо над нашими головами, но не успевает прогревать бегущую со снежников воду, и ноги в кедах скоро леденеют.
На очередном перекате летит шпонка. Хорошо, что это случилось в начале переката, а то плясать бы
