нам по камням вместе с рюкзаками и перевернутым кораблем.
Шестами подгоняем лодку к берегу. У меня рябит в глазах, и я валюсь в теплую высокую траву. Кузьма пристраивается рядом.
— Тяжко?
— Нет, ничего, — храбрюсь я.
— Не пижонься, старичок. Всем тяжко, — и к ребятам: — Есть соображение — перекусить!..
Мне не хочется ни есть, ни двигаться. И я думаю, что со мной будет дальше, если каких-то пять- шесть часов так меня измотали. Подремать бы! Да куда там… В глаза, уши, нос лезет потревоженная нами мошкара. Сидела бы себе в тенечке, под листьями, так нет — учуяла поживу! И жара ей нипочем.
Встаю, ополаскиваю лицо, шею, руки. Может, предложить выкупаться? Валера с Игнатом меняют шпонку. Липа у них деловые, сосредоточенные. Кузьма орудует ножом, открывая банку тушенки. Ладно, потерпим…
Поздним вечером, когда берег стал давить непроглядной тьмой, и вода отливала холодным рассеянным светом, отказал мотор. Мы только что с трудом, со второго захода, одолели свирепый прижим, выскочили на плесо, и вот на тебе!
— Амба! — сказал Игнат, и короткое это слово в настороженной тишине под молчаливыми высокими пихтами прозвучало для меня зловеще.
А ребятам хоть бы хны — ни минуты не медля, принялись за дело: разводят костер, ставят палатку, готовят ужин. Я, разумеется, помогаю, как могу.
Местечко, как выяснилось поутру, оказалось великолепным. Ни для лагеря, ни для рыбалки лучшего, на мой взгляд, и желать было нельзя.
На взгорье — ровная, поросшая папоротником поляна. Сухостоя для костра — завались. Метрах в пятидесяти под крутой подпирающей небо мраморной скалой глубокий омут — раздолье для спиннингиста. Повыше, за перекатом, длинное и тоже глубокое плесо. Ниже омута влево уходила не то протока, не то курья. Скорее — протока, потому что вода мчалась по ней почти с той же стремительностью, что и по основному руслу. Значит, принятый за коренной левый берег был островом.
Игнат отвинтил мотор, вынес его на берег, выбил шпонку, снял винт. Втулка оказалась разработанной настолько, что приходилось удивляться, как мы вообще передвигались.
— Алкаш несчастный! — Игнат скрипнул зубами. — Сколько раз себе говорил: ни одному слову алкоголика верить нельзя, у них же психика нарушена, только бы выпить, а там хоть потоп. Я ж ему четвертную по возвращении пообещал, и что мотор доставим в полной исправности. Хоть бы глазом моргнул, пьяница беспробудный…
Такую длинную тираду я слышал из уст Игната впервые. Здорово надо было ему разозлиться, чтобы ее произнести, да еще на одном дыхании.
— Вот и верь после этого людям, — пропел Кузьма дискантом.
— Не ерничай, — оборвал его Игнат. — Даже до Кылзага не добрались.
— Доберемся, Игнатушка, доберемся. Какие наши годы… А вот что сейчас делать будем?
— Мотор чинить будем.
Валере явно не хотелось возиться с мотором. Он крутился возле зачехленных удочек, копался в рюкзаке, подбрасывал в ненужный уже костер сучья, вздыхал, зевал, почесывался.
Кузьма переглянулся с Игнатом и, хотя Валера ни о чем не просил, сказал:
— Ладно, идите с Волнушечкой. Без вас управимся. Только чтоб к трем, не позже, обратно.
Как же они хорошо знали своего матроса!
— О чем разговор! Мы только так, на разведку, — Валера вмиг переменился. Грузная его фигура обрела живучесть, зевоту как рукой сняло. Он в момент расчехлил удочки, достал сумку для рыбы, баночку с червяками, прикрикнул на меня, чтобы я долго не чесался, потому как времени в обрез, а солнце уже вон где.
Оказывается, поймать в навигацию первую рыбину было пределом Валеркиных мечтаний, и ребята, будучи терпимы к странностям товарищей, предоставляли ему эту возможность.
Мы перебрели Мрассу по перекату, что ниже омута под скалой, и вышли на берег протоки. Валера, весь дрожа от нетерпения, насадил червяка и сделал первый заброс. Поплавок проплыл меж валунчиками, не шелохнувшись. Валера пошел по берегу, делая заброс за забросом, а я остался на месте, помня наказ одного знакомого рыболова, что настоящему рыбаку спешить ни к чему. Рыба, как говорится, может плавать и в луже, нужно только суметь ее выловить!
Не знаю, как это получилось, я даже и поплавка-то, признаться, не видел, не замечал его с непривычки в быстром беге воды, но поднимая удочку, ощутил рывок и тяжесть натянувшейся лески.
— Е-есть! — загорланил я от радости и вытянул приличненького хариуса.
Валера обернулся, увидел в моих руках трепещущуюся рыбину, нахмурился и стал перебредать на другой берег, где ему виделась заманчивая излучинка. Торопясь, он черпанул за голенища настывшей за ночь воды и, перебредя, бросил удочку на тальниковый куст и стал с остервенением стаскивать сапоги.
Я понял, что совершил грубейшую ошибку. Ну, чего было орать? Положил бы себе рыбу в сумку, мне ж первенство ни к чему. А у Валеры теперь на весь день, если не на всю навигацию, будет испорчено настроение.
Когда я поймал вторую рыбину, Валеры и след простыл. А примерно так через полчаса до меня донеслось: «Э-э-эй!» Валера стоял посреди протоки, метрах в ста от меня, призывно махал руками и что-то кричал, вроде как «иди сюда, скорее!» Из-за шума реки слов разобрать было невозможно. Во всяком случае, я сделал вид, что ничего не могу понять. Ну чего, думаю, мотаться туда-сюда, если и тут клюет. Тогда Валера погрозил мне кулаком, потряс удилищем и резанул ладонью по горлу. Пришлось смотать удочку, поднять голенища и брести к нему.
— Слышишь? — на лице Валеры было разлито гордое торжество первооткрывателя.
В общее равномерное клокотанье протоки врывался бурлящий гул, словно за тем вот мыском воду довели до кипения.
— Слышу.
— А сейчас увидишь… Пошли… — и Валера решительно, черпая сапогами воду и не обращая на это никакого внимания, направился к мыску.
Там в мрассинскую протоку впадала небольшая речушка. Тихая в каких-нибудь тридцати метрах повыше, здесь она недовольно ворчала и Мрассу, сердясь на ее недовольство, неохотно принимала речку в свои объятия, отталкивала, и оттого вода в устье вспенивалась, неистовствовала.
— Кылзаг? — догадался я.
— Он самый, — Валера стоял на мыске, как памятник.
— А как же мы…
— Очень просто. Остров-то на карте не обозначен, вот и проскочили. Хорошо, я решил протоку разведать. Идем, исследуем…
— Мы ж обещали к обеду вернуться, — сказал я нерешительно. — Ничего. За такое простят. Ну?
Простят, так простят. Валере лучше знать флотские порядки.
— Пошли…
Логовина, по которой бежал Кылзаг, поросла тальником, черемухой, березой. На склоне холма правого берега — буйные заросли кипрея, медвяного белоголовника, борщевника, папоротника. Тут, видно, когда-то было пожарище, и лес так и не смог больше подняться. Зато левый берег речки — нехоженая тайга со столетними соснами, пихтами, кедрами.
Это в устье. А дальше склоны словно решили поменяться растительностью. И едва приметная охотничья тропа тоже переходит потом с правого берега на левый. Брод мелкий, чуть выше щиколоток, и вообще Кылзаг больше похож на ручей, чем на речку, но глубокие омутки, крутые и быстрые излучины, затаенная тишина вокруг говорят, что хариуса здесь — лови не переловишь.
Сразу за бродом длинная, как кусочек степи, поляна. Сплошная трава. По всему видно, когда-то здесь жили люди. Полусгнившие остатки избяных срубов обросли высоченной крапивой, пологий склон холма очищен от пней, тут явно сеяли хлеб или просто косили траву. Травы столько, что любому животноводческому совхозу хватило бы прокормить свой скот не одну зиму. Душный аромат ее окутал
