— Дыши, — милостиво разрешил Виктору адмирал. — Когда надышишься — скажешь… Надо плес по части тайменя проверить.
— Проверим, товарищ адмирал, все плесы и омута простегаем. Блесны в порядке?
— Еще бы!
— Значит, таймень наш будет.
Виктору сейчас все было нипочем. Круглое лицо его светилось от счастья, и, когда я протянул ему тельняшку и мичманку, он небрежно отмахнулся: — Носи. Обойдусь.
Плотно и с аппетитом позавтракав и выяснив обстановку, боцман развернул бурную хозяйственную деятельность, втянув в нее весь личный состав флота. Через каких-нибудь три часа простецкий, на скорую руку поставленный лагерь преобразился и выглядел настоящим, давно обжитым бивуаком.
Из досок, лежавших на днище лодки, мы сколотили столешницу, вбили пудовой булыгой четыре столбика — и получился прямо-таки домашний стол. По бокам его соорудили из жердей вполне приличные и удобные скамейки, и над всем этим натянули на случай дождя тент из полиэтиленовой пленки. Вкопали рогатины для сушки одежды и обуви, вырезали в обрыве лестничку, закрепив земляные ступеньки колышками. Затем вытащили из рюкзаков и мешков продукты, рассортировали их, чтобы не копаться, скажем, в поисках растительного масла или черного перца горошком.
Мне казалось, что вся эта работа зряшная, никчемушная — ведь через два-три дня все равно придется свертывать стоянку и двигаться дальше, вполне можно было бы без стола обойтись и без лестницы перебиться. Но Виктор и остальные ребята были иного мнения.
После того как мы сообща натаскали сухостоя для костра, Виктор Оладышкин обошел лагерь, приглядываясь, все ли сделано и нельзя ли чего-нибудь еще придумать.
— Ничего, — удовлетворенно сказал он, закончив обход. — Теперь жить можно. А жить нужно всегда и везде по-человечески, — и почему-то изучающе посмотрел на меня, словно я был виновен в том, что наш лагерь до появления боцмана имел такой непристойный вид.
Глава шестая, в которой молчат только скалы
Великая все же эта штука — доверие!
После короткого привала адмирал протянул мне длинный шест с затупившимся железным наконечником и сказал:
— Ну-ка, Волнушечка, покажи мастерство…
Я проворно занял место впередсмотрящего, махнул рукой Виктору, сменившему за мотором Игната: «Давай, двигай!» и подумал про себя: «Только бы не подкачать, не повернуть нос лодки не в ту сторону, куда следует».
Одно дело, когда тебя везут и ты можешь преспокойненько глазеть по сторонам, напевать полюбившийся мотивчик, грызть в свое удовольствие сухарик, и совсем другое — когда сам отвечаешь за каждый шаг, каждое движение. Пожалуй, только сейчас я по-настоящему ощутил коварный нрав Мрассу, и чем выше мы поднимались, тем сварливее, беспощаднее, злее становилась река.
Я ничего не слышу: встречный ветер законопатил уши речным шумом и гулом мотора. Я ничего не вижу, кроме зеленоватой прозрачной воды, речного дна и камней. Лодка идет тяжелей, чем прежде. Как- никак восемьдесят килограммов веса Оладышкина кое-что значат. Да и с трудом отремонтированный мотор тянет неважно.
Определить на глаз глубину не просто. Вода сильно скрадывает расстояние, и я нередко, особенно на тихих и, казалось бы, совершенно безопасных плесах, попадаю в затруднительное положение. Вроде бы и дно ровное, и глубина одинаковая, а лодка нет-нет да и проскребет днищем по галечнику. И тогда мне кажется, будто это по сердцу моему скребануло что-то острое, и я оглядываюсь на ребят, ожидая встретить презрение за мою опрометчивость, но они словно бы ничего не замечают, а Виктор ободряюще мне подмигивает: ничего, дескать, страшного, с кем не бывает, только дальше смотри повнимательнее.
Я смотрю, смотрю так, что в глазах начинают плыть зеленые круги вперемежку с серыми камушками.
Река растеклась огромной широкой лужей. Дно подпирает воду. Я пытаюсь усмотреть хоть какую глубинку, вымоину, но…
Кррцрарапп…
Виктор моментально глушит мотор, иначе взвинченным водой камушком ударит по винту и — прощай шпонка! Хорошо, что лодка оборудована специальной отбойной решеткой под мотором, не то шпонки летели бы через каждые десять минут.
По обязанности я теперь первым выпрыгиваю в воду, удерживаю нос, чтобы лодку не развернуло боком. Следом вылезают остальные и раз-два взяли… Я стараюсь изо всех сил, словно это по моей вине образовалась здесь непроходимая мель.
Дно скользкое, как рыбья чешуя. На каждый метр продвижения затрачиваются неимоверные усилия. Моментами хочется плюнуть на все, повернуть к берегу, и ну его к черту, дальнейшее путешествие. Но истоки Мрассу и жажда познать неизведанное побеждают, отгоняют нелепые мысли, я обретаю второе дыхание и пру вперед до белых пятен в глазах.
Кузьма, как и все, тянет свою лямку. Но его подводят трусы. Резинка на них ослабла, и, когда бегущая навстречу вода достигает пояса, трусы спадают, и адмирал оказывается стреноженным. Пока он отчаянно борется с течением и непослушными «семейными» трусами, мы выводим лодку на глубину. Кузьма в полном изнеможении валится на рюкзаки.
Впереди прижим. Перед ним бледнеют все пройденные нами перекаты и пороги, вместе взятые. Воды Мрассу устремляются здесь в один, шириной два-три метра поток. И поток этот всей своей мощью пытается сдвинуть с места вставшую перед ним преграду — почти квадратную отвесную скалу.
Скала есть скала. Она стоит твердо, не желая уступать дорогу кому бы то ни было. Мрассу беснуется, ревет, пытается как бы проткнуть сильной струей эту тупую твердыню, но тщетно. И тогда обессиленная неравной борьбой, она вынуждена капитулировать и повернуть в сторону, раскатившись глубоким и усталым плесом.
— Что будем делать, братцы?
Можно, конечно, не рисковать, протащить лодку и груз по берегу, но какой же мы тогда флот, если дрогнем перед первым настоящим препятствием.
— Давай, рванем!
Кузьма предлагает мне поменяться местами. Я гордо отказываюсь, хотя и чувствую неприятную слабость в коленях.
— Ну, смотри…
В тоне адмирала нет ничего угрожающего, но мне все же становится не по себе. Я до боли в пальцах сжимаю шест и до предела напрягаю зрение. Только бы не подвел мотор. Стоит ему заглохнуть по выходе из прижима, и лодку так вдарит о скалу, что потом и щепок не соберешь.
— Держись, братцы!
Виктор включает мотор на полную мощность. Игнат подался телом вперед, как бы помогая кораблю выбраться из пучины.
Лодка преодолевает течение со скоростью не более полуметра в минуту. Мотор захлебывается от напряжения. Валера беспрерывно отчерпывает консервной банкой захлестывающую через борт воду.
Еще, ну еще чуток…
Скала медленно, очень медленно проплывает мимо меня. Она темна и мрачна, как ночь в ненастную погоду. Прямо по ходу в трех-четырех метрах ревут буруны. Проскочить между ними, и тогда сам черт нам не страшен. Но что это? Невидное прежде дно — глубина у скалы — ой-ой, не мерена, теперь будто бы само вынырнуло и замельтешило перед глазами отполированной, всех цветов и мастей галькой.
Вроде бы радоваться надо — пучина позади, а меня начинает одолевать страх: галька не уходит под лодку, она недвижима, и только пода над ней мчится с прежней скоростью. Значит, мы стоим, не движемся? Почему? Хочется оглянуться, но я боюсь оглядываться. Я, будто завороженный, держа шест, как острогу,
