но тот быстро ушел. Тогда Ли-Маров продолжал разглядывать витрины. Его бы воля, он бы только и делал, что разглядывал целыми днями ларьки. А если бы еще было достаточно денег, он бы покупал все эти выставленные милые штучки и раздавал друзьям. К примеру, подарил бы что-нибудь на память той симпатичной хозяйке магазина, у которой он разбил манекен, и охранникам тоже подарил бы.
Дмитрий поискал в кармане куртки билет на электричку, но нигде не обнаружил его, потом вспомнил, что попросту еще не приобретал. Ведь обычно он покупал вначале билет и только потом разгуливал в ожидании электрички. Сегодня он поступил отчего-то наоборот. Фотограф взглянул на расписание и увидел, что его электропоезд отправляется через семь минут. И тут же поспешил в кассовый зал. Там его узнала какая-то женщина в берете, не окликнула, не назвала по имени, а обрадовано воскликнула:
— Ой! Это вы?! Здравствуйте!
— Простите, — сказал Дмитрий, — вы, наверное, обознались. Все люди похожи друг на друга.
— Как же!? Как же?! — запротестовала незнакомка. — Вы же рубили у меня дрова! Ну! Вспомнили?!
— Да, да, — пробормотал фотограф, — сейчас узнаю. Точно, это вы.
— Так берите билет, я подожду.
Он купил билет. Обернулся, но путь ему преградил тот самый недавний господин, что испортил настроение своими странными словами, в то время, когда Дмитрий любовался обнаженными девицами в витрине.
— Секунду, кореш, — дохнул мужик ему в лицо винным перегаром. — Облажался я давеча, не за того тебя принял. Прости великодушно. Не дай подохнуть бывшему декану философского факультета. Шланги горят. Подкинь червонец.
Ли-Маров дал ему червонец. Декан смял в кулаке бумажку, придвинулся к нему ближе.
— Ты не подумай… Когда-то и я знал лучшие дни. В горячую «пражскую весну» я сидел на башне «Т- 34» в центре Праги и был целиком солидарен с чешским народом, но во время «карибского кризиса» я был атакован толпой цыган на Казанском вокзале и начисто обобран. Постой, мне хочется чем-то тебя отблагодарить. Вот послушай стихи, я сам сочинил…
— Ну как? — спросил он, волнуясь.
— Годится, — похвалил Ли-Маров. — Очень, знаете, неплохо.
— Если что — найдешь меня в этих краях. Хотя, — он потер свою небритую щеку, криво усмехнулся, — как говорится, редкий бомж доживает до утра. Но, живы будем!
Женщина ждала фотографа. Быстрым шагом они направились к платформе.
— А что он хотел, этот грязный мужчина? — поинтересовалась спутница. — Глядите, не связывайтесь.
— Так, — сказал Дмитрий, — ничего особенного. — И добавил, может быть, лишнее: — Приглашал на чай.
— Чай?! Да вы что?! Разве он похож на человека, который пьет чай? Он от водки не просыхает. Надо подальше от таких держаться.
— Он вообще-то безобидный. Хотя выглядит немного странным и одежда на нем грязна. Но грязь совершенно внешне…
— Не говорите так. Вы не знаете.
В электричке народу было не протолкнуться. Они пристроились в тамбуре.
— В прошлый раз вышло так неловко, — сказала женщина. — Извините меня.
— За что же?
— Сами знаете… Я потом только поняла, что вы не из тех… Я поступила очень дурно. Если бы вы знали, как мне было стыдно.
— Это вы напрасно.
— Нет, не напрасно. Я потом вас искала, думала — встречу в электричке. А все не встречала. И вот сегодня я ушла пораньше с работы. И надо же — вижу вас! Скажите, чем мне искупить свою вину?
— Вы не виноваты.
— Нет, виновата. Хотите, я вам порублю дрова?!
Ли-Маров не выдержал, рассмеялся.
— Думаете, не сумею? — зеленые глаза женщины заискрились.
— Скажите ваше имя и будем квиты, — предложил фотограф. — Согласны?
— Ах! В самом деле! Мы до сих пор не знакомы! — Она подала ему обе руки, те самые, которыми Дмитрий любовался два месяца назад. — Алина.
— Дмитрий, — представился фотограф. — Можно просто Дима.
— А вы, кажется, не совсем русский, да? Извините. Какое вообще имеет значение. Во мне, например, столько намешано кровей… в нашем роду были и русский, и полячка, и украинка, а дед был испанец. Простой инженер.
— Вы правы. Я полукровка. Отец мой русский, а мать кореянка.
— От матери вы унаследовали, пожалуй, только черный цвет волос, а в остальном вы европеец. — Алина внимательно вглядывалась в его лицо. — Наверное, это интересно, когда в семье представители Востока и Запада. Ведь, правда? Разные культуры, обычаи, языки. Вы знаете корейский язык?
— Только на уровне бытового общения.
— Как интересно. Это трудный язык?
— Пожалуй… Меня в детстве учила бабушка, мамина мама. Потом она умерла, и я стал подзабывать. — Дмитрий замолчал. Он вспомнил аскетически строгое загорелое лицо бабушки, ее восточную, загадочную молчаливость. Мать была такой же, но в отличие от бабушки, она никогда не говорила с ним по-корейски. Может быть из-за личной трудной судьбы. Когда в 37-м корейцев выселили из Приморья в Среднюю Азию, матери едва исполнилось десять лет. Это Дмитрий узнал от отца. Мать всегда как будто стеснялась своей национальности, и когда появился на свет Дмитрий, внешностью совсем не похожий на нее, она не скрывала своей радости. Она несла внутри себя печать угнетенности и страха и желала только одного, чтобы ее сын не испытывал комплекс неполноценности.
— Ваши родители живут с вами?
— Нет. В другом городе.
— Вы их навещаете?
— Да, — проговорил фотограф, хотя это было неправдой. Он давно не навещал родителей. Хотя звонил им изредка.
— Извините, что так расспрашиваю. Просто безмерно рада, что нашла вас. Я непременно должна что-то сделать для вас. Скажите, что?
— Выпейте со мной чашку чая.
— С превеликой радостью. А когда?
— В любое удобное для вас время.
— Сегодня! А где?
— Пожалуй, у меня.
— Идет. А вы…
— Я живу один.
