пишущую машинку и зафиксировал:
Она была красивая, как сон,
Как воздух сна,
Как сна очарование.
В неё влюбивши был весь первый эскадрон.
И резкий фокус расставанья.
И чуждый стук копыт...
- Это про что? - шёпотом спросил Гришка.
- Про любовь. Разве про что другое пишут стихами?
- А фокус какой был?
Дядя Федя глянул на Гришку и глаза прикрыл, словно Гришкины щёки с ярким румянцем от витаминов ослепили его.
- Фокус в оптическом смысле. Очень резкий был фокус... Её махновцы казнили. Они её связанную затоптали конями...
Когда дядя Федя руку от лица отнял, то увидел Гришка в его глазах сырой блеск.
- Да... - сказал дядя Федя. И голова его опустилась к столу. И ещё опустилась... И...
Видать, шрамы от многочисленных ран, а также ожогов, ушибов и вывихов в некоторых случаях сдерживаться не помогают. Даже наоборот.
Отдайте, пожалуйста
Ночью Гришка спал плохо, ворочался. Всё слышался ему тот чуждый стук копыт. Под утро он крепко уснул и заспался.
Открыл глаза - у окна дядя Федя. Фуражка-капитанка на нём, китель с орденами и морские брюки, но босиком - наверно, ботинки парадные куда-то засунул и не найдёт.
- Письмо от Пашки пришло. Испытания проходят успешно, - сказал дядя Федя торжественным голосом.
Гришка вскочил, глаза ополоснул.
- Кто испытывал? Дядя Вася?
- Васька сбежал после второго прогона. Заскучал. Языком чесать ему запретили, на гармонии играть нельзя. Игра на гармонии аппаратуру разлаживает. Не понимает аппаратура, где настоящие переживания, где от музыки. Устроился Васька в молодёжный клуб 'Романтики' гардеробщиком. Там ему болтать будет с кем... - Дядя Федя оглядел Гришку с придирчивым одобрением. - Пашка спрашивает, как твоя становая ось? Зовёт в Москву на нетрясучем транспорте прокатиться.
Гришка перебил дядю Федю повторным нетерпеливым вопросом:
- Так кто же испытывал?
- Пашка сам. И ещё один человек... Наш командир, товарищ Гуляев.
Гришка остановился посередине избы и отчётливо ощутил, что становая ось за эти дни у него покрепчала.
- Ух ты... - прошептал он.
За завтраком, попивая чай с молоком, Гришка воображал нетрясучий транспорт шарообразной формы и себя машинистом. Бурное море вообразил, в котором Аполлон Мухолов тонет, и, чтобы не засмеяться, закашлялся.
- Знаю, - проворчал дядя Федя. - Некоторые внуки воображают, что до всех тонкостей и глубин они своим умом дошли. Возмутительное самомнение! Я спрашиваю: что они понимают в жизни? И отвечаю на этот вопрос категорически: мало чего они понимают. - Дядя Федя запил эту длинную тираду чаем и спросил как бы исподволь: - Ну и как же мы в этом наступившем дне будем жить?
- Нормально, - ответил Гришка. - А то как же?
- Да, - сказал дядя Федя. - У некоторых внуков развивается заносчивый стиль в разговоре.
Правда в дяди Фединых словах была, Гришка покраснел. Но тут, не постучав, поскольку дверь была нараспашку, вошёл Пестряков Валерий.
Очень хмурый.
Очень угрюмый.
Весьма озабоченный.
Вошёл и сказал:
- Фёдор Иванович, отдайте обратно.
- Или вот некоторые, - проворчал дядя Федя. - Входят в дом без стука и не здороваются. Где уважение?.. Я вот, к примеру, создал передовую бригаду из дачного населения, научил её колхозной работе на сенокосе, так научил, что они теперь без меня управляются, и не горжусь этим. Сейчас я чувствую в себе прилив сил, чтобы заняться изобразительным творчеством, и носа не задираю. Гришка, неси рубанок, я буду подрамник мастерить.
- Фёдор Иванович, - снова сказал Пестряков Валерий. - Отдайте обратно, будьте добры.
- Что отдать? Что ты ко мне пристал?
- Удивление моё отдайте.
- Мы с тобой поменялись? Поменялись. Ты сам настаивал? Сам. Я ему удар без промаха подарить хотел, а он настоял - поменяемся.
- Теперь разменяемся.
- Удивляюсь, - сказал дядя Федя. - Это нехорошо, Валерий. Через мой удар без промаха в широком смысле ты знаменитым Пестряковым стал. Своего добился, а теперь обратно? Что ты на это скажешь?
- Гришка и без удара знаменитый, - проворчал Пестряков Валерий. Что, думаете, я слепой? И жить ему не скучно... А мне хоть плачь... У меня такое мнение, что я сам собой преданный и теперь уже я - это не я. А Гришка, он есть как есть, да ещё с прибавкой.
- Гришка... - проворчал дядя Федя. - Гришка - другое дело... Гришка, неси молоток и пилу-ножовку.
Лоб у Пестрякова Валерия сморщился, коротко стриженные волосы засверкали, как металлические.
- Вот я и говорю, - сказал он. - Шарик со мной без удивления не хочет в лесной поход идти.
Дядя Федя метнулся через комнату к двери, потом к окну метнулся, потом к печке. Потом остановился посередине избы.
- Ну, ты злодей, Пестряков! Трудно старому человеку без удивления, печально. К примеру, лечу я на самолёте. Знаю законы - знаю, отчего самолёт в воздухе держится. С инженерами знаком, даже академику этого дела Пашке старинный товарищ. И всё равно удивляюсь. Как не падаем? Столько железа, столько народа. И хорошо мне от этого удивления. И на всех я смотрю ласково. Может, я ещё об этом музыку сочиню. Или вот транзистор у девушки Тани. Что в нём? Ни шнура нет, ни лампочек, ни солидности. А звучит. Подумаю - жуть. В любом месте природы включи - а там мысль человеческая бьётся. И я везде вместе со всеми. Гришка вот... - Дядя Федя глянул на Гришку, словно впервые его увидел, и поразился: - Сила в нём небольшая, становая ось пока тонкая, образование, прямо скажем, дошкольное. Что в нём? Весьма удивительно. Весьма...
- Отдайте, - твёрдо сказал Пестряков Валерий.
- Ты опять за своё? - Дядя Федя руками взмахнул. - Как я буду заниматься изобразительным творчеством без удивления?
- Вы по памяти, - посоветовал Пестряков Валерий.
- Если по справедливости, - произнёс за окошком Аполлон Мухолов, - то вы, Фёдор Иванович, уже устарели для творчества. Старость не радость. А удивление, о котором вы сейчас говорили, происходит от невежества и бескультурья.
Дядя Федя возмутился. Дядя Федя высунулся в окно.
- Я устарел? Кто это говорит? Ты почему вернулся? Что, Аполлошка, хлебнул горя? Не выдержал
