раз, когда под руками дяди Кеши длинно шелестела стружка или звенел о бревно топор, Генке казалось, что это он, дядя Кеша, ходил по лесам и дорогам, ставил деревянные обелиски со звездой на забытых могилах, а живет сейчас у них в лагере так, для передышки, чтобы снова пуститься в свой горький и гордый путь.
«Ходил, ходил и задержался в этих местах! — думал Генка. — Может ведь быть такое?»
Он осторожно выспрашивал у дяди Кеши про его житье-бытье и был разочарован, узнав, что живет дядя Кеша в одном с ним городе, чуть ли не на соседней улице, а на лето приезжает сюда подработать к пенсии и пожить на свежем воздухе. Сыновей у него никогда не было, а выросли две дочки, которые повыходили замуж и уехали одна на Север, а другая, наоборот, куда-то в Среднюю Азию.
Ничего у дяди Кеши с тем стариком не сходилось, но Генка для себя твердо знал, что они все равно как братья-близнецы. Двойняшки. Только у одного были сыновья, а у этого дочки.
Генка еще тогда, в первый свой приход, решил попросить у дяди Кеши, чтобы тот поучил его плотницкому делу. Пусть Тяпа не задается! Но просить ему ни о чем не пришлось, и на второй или третий день дядя Кеша сам показал ему, как надо держать рубанок. Теперь, когда Генка приходил, дядя Кеша вынимал из кучи в углу какую-нибудь бросовую доску и уступал свое место у верстака Генке.
Генка широко и плавно вел рубанок, вилась стружка, кольцами ложилась на пол, дядя Кеша покуривал, сидя на березовом чурбачке, и Генке казалось, что он тоже становится седым, неторопливым в движениях, знающим себе цену умельцем. Но рубанок вдруг застревал, рвал древесину, дядя Кеша недовольно кряхтел, а Генка думал о том, что никогда не сумеет доказать Тяпе, что способен на большее, чем играть в ковбоев или плыть на кривобоком плоту под парусами из грязной мешковины.
А Тяпа и не думал о Генке! Важно развалясь, он сидел за столом в пионерской комнате и водил грязным пальцем по листку, вырванному из тетради.
— Так... Значит, гвозди есть?
— Мало, — сказала Оля.
— Надо еще надергать! — распорядился Тяпа.
— Везде повыдергивали, — угрюмо отозвался Пахомчик и поднял забинтованный палец. — Вот!
— Не умрешь, — хмыкнул Тяпа и обернулся к маленькой двери чуланчика. — Эй, фотограф, скоро ты?
— Печатаю! — послышался из-за двери голос Шурика.
— Давай пошевеливайся! — Тяпа поскреб затылок и сказал, ни к кому не обращаясь: — Вообще-то влипли мы, конечно!
— С чем влипли? — спросила Оля.
— С землянкой этой, — ухмыльнулся Тяпа, — Одурачили нас, как маленьких!
— Почему это? — не понял Пахомчик.
— Работать потому что надо! — объяснил Тяпа. — Вкалывать! Тайну еще какую-то выдумали. Так хоть бы в газетке пропечатали. Все польза! В школе бы не придирались. А то каким-то стариком сумасшедшим голову задурили, а мы и уши развесили!
— Я тебя ударю сейчас. Стулом, — очень тихо сказала Оля.
— Ты что? — испугался Тяпа. — Ну чего ты? Вот больная!
— Ничего ты не понимаешь! — схватилась за голову Оля. — Ну ничегошеньки!
— Все я понимаю, — надулся Тяпа. — Из-за Генки психанула!
Оля смерила его взглядом и отвернулась.
— Тупой ты, Тяпа, — вздохнул Игорь. — Как бревно!
— За бревно и схлопотать можешь! — поднялся Тяпа.
— Я сейчас выйду! — закричал из чуланчика Шурик. — Слышишь, Оля? Пленку засвечу, а ему вмажу! Ты только не плачь!
— Я не плачу, — подошла к дверям чуланчика Оля. — Я не плачу, Шурик. Успокойся!
— Ты мне не верила! — продолжал кричать Шурик. — Никто мне не верил! А он хуже фашиста!
На пороге комнаты появилась Ползикова. С интересом послушала Шурика, потом сказала:
— Вы чего раскричались?
— Репетируем! — не глядя на нее, ответила Оля.
— Убить его мало! — бушевал в чулане Шурик.
— Кого убить? — вытянула шею Ползикова.
— Говорят тебе, репетируем, — буркнул Пахомчик.
— А кто там?
— Шурик.
— А-а! — разочарованно протянула Ползикова и пошла к чулану.
— Сюда нельзя, — преградила ей путь Оля.
— Это еще почему?
— Нельзя, и все.
— Ну, знаешь, Травина! — Ползикова затеребила конец своей косички. — Ты уж совсем... Мне дневники отрядные нужно взять. Людмила Петровна велела. Ясно тебе?
— Ясно, — спокойно сказала Оля. — Завтра возьмешь.
— Издеваешься, да? — Губы у Ползиковой задрожали. — Думаешь, я не понимаю? Дура, да? Ябеда? Это потому что про Орешкина сказала? А я боялась! Ты не боишься, а я боюсь. Вот боюсь, и все! Я с вами хотела, а вы меня как... как прокаженную какую-то...
Ползикова всхлипнула и выбежала из комнаты.
— Сейчас Людмилу приведет, — мрачно сказал Пахомчик.
— Вы посидите, я сейчас... — направился к выходу Тяпа и остановился, увидев вошедшего Вениамина.
— Как дела? — спросил у него Вениамин.
— Порядок, — уныло сообщил Тяпа.
— Ты куда собрался?
— Да я так... — замялся Тяпа. — Прогуляться.
— Орешкин не приходил? — оглядел комнату Вениамин.
— Нет, — мотнул головой Конь. — Он вообще... — И осекся под взглядом Оли.
— Нина! — послышался за окном голос Людмилы. — Ползикова!
На пороге пионерской появилась Людмила.
— Здравствуйте, — сказала она. — Это что за сборище?
— План работы составляем, — ответил Вениамин.
— А почему они в таком виде? — придирчиво осмотрела собравшихся Людмила. — Пахомов, что у тебя с рукой?
— Удочку строгал... — отозвался Пахомчик. — Порезал.
— Мачерет, ты тоже удочку строгал?
— Ага, — кивнул Игорь. — То есть нет... Я эту... лапту...
— Грязные все, в опилках... — поморщилась Людмила — Коновалов, почему у тебя дыра на брюках?
— Об гвоздь я... — застеснялся Конь.
— О какой гвоздь?
— Ну... выпрямляли когда... — попытался честно объяснить Конь. — Сел я на гвоздь...
— Смотреть надо, на что садишься! — посоветовала Людмила. — Ползиковой тут не было? Послала ее за отрядными дневниками, а она как сквозь землю провалилась.
Ребята переглянулись, а Людмила направилась к чуланчику.
— Ой, не надо туда! — вырвалось у Оли.
— Ты, кажется, что-то сказала, Травина? — остановилась Людмила.
— Там Шурик карточки печатает, — сказала Оля.
— Какие карточки?
— Для фотогазеты, — вмешался Вениамин. — Дружина на прополке.
