— Молодцы! — похвалила Людмила и постучала в дверь чуланчика. — Озеров, открой!
Дверь открылась, и на пороге появился Шурик, держа в обеих руках лист картона с мокрыми еще фотографиями. Он бережно пронес его на середину комнаты и положил на стол.
— Вот! — торжественно указал он на фотографии. Все молчали, стараясь не глядеть на Людмилу.
Она подошла к столу, долго рассматривала фотографии, потом обернулась к Вениамину:
— Что это за люди? Вот этот... С бородой, например... Или этот... С усами... Что это такое, я спрашиваю?
— Ой, Людмила Петровна! — охнул Шурик. — Я не ту пленку напечатал. Это мой дядя... Это брат. Старший. А это еще один дядя. Двоюродный!
Конь от удовольствия затопал ногами. Людмила обернулась к нему:
— Выйди отсюда, Коновалов! Не умеешь себя вести! И вы тоже идите. Все!
Ребята, с трудом сдерживая смех, бросились к двери.
Людмила пожала плечами и опять принялась разглядывать фотографии. Потом спросила у Вениамина:
— Слушай... Это правда его родные?
— Родные, Люся, — очень серьезно сказал Вениамин. — Самые близкие!
X
Танцы кончились. Об этом поселок известили собаки. Из-под всех подворотен лаяли они на расходившихся из клуба людей.
Потом зачихали и затрещали моторки — выехали на ночную ловлю рыбаки. Был обычный субботний вечер. Над лесом медленно плыла луна. По дороге, держась обочины, разгуливали парочки. Звучал в темноте транзисторный» приемник. Светился одинокий фонарь на перекрестке. Асфальт под ним был серый, а деревья и кусты вокруг черные.
Вениамин и Людмила свернули с асфальта на шоссейку; сразу стало темней, и Вениамин включил фонарик.
Людмила сбросила туфли и, держа их в руках, шла сбоку дороги, по траве. Она притоптывала босыми ногами и тихо смеялась.
— Ты что? — направил на нее фонарик Вениамин.
— Трава... — зажмурилась от света Людмила. — Пальцам щекотно!
— Слушай, Люсь... — помолчав, сказал Вениамин. — Ты, оказывается, веселая. И танцуешь здорово! А в лагере совсем другая. Почему?
— Чудак! — опять засмеялась Людмила. — Там ведь не танцы. Работа!
Она, пританцовывая, запела модную песенку.
— А у тебя правда хороший голос! — заметил Вениамин.
— Был! — отмахнулась Людмила и запела еще громче. Потом замолчала и, чуть слышно вздохнув, сказала: — Ты бы слышал, как я раньше пела! Мне в консерваторию советовали поступать.
— А ты что же?
— Я-то?.. — не сразу ответила Людмила. — А я работать пошла. И на вечерний, в педагогический.
— Почему?
— Потому.
Больше она не пела, и так, молча, они дошли до лагеря.
У ворот Людмила надела туфли, сразу стала выше ростом, походка у нее изменилась. Они прошли по главной аллее мимо щитов с пионерскими девизами и остановились у тропинки, ведущей к дачам вожатых.
— Надо бы палаты обойти, — сказала Людмила.
— Да спят все! — махнул рукой Вениамин.
— Вообще-то тихо, — прислушалась Людмила. — Но мало ли...
— Я проверю.
— Честно?
— Честное пионерское!
— Ладно! — засмеялась Людмила. — До завтра!
Тяпа объелся. Как сытый удав, лежал он на койке и переваривал три порции макарон с сыром и ватрушки с творогом. Чай был не в счет. Заснуть после такого ужина было невозможно, и Тяпа объявил о своем решении сегодня же ночью унести с хоздвора доски.
— Сейчас двинем! — отдуваясь, распорядился Тяпа. Ребята согласно промолчали. Только Генка сказал:
— А как же дядя Кеша?
— Сторож, что ли? — отозвался Тяпа. — Дрыхнет без задних ног!
— А если проснется? — спросил Шурик.
— Чего ему просыпаться? — пренебрежительно скосил на него глаза Тяпа. — Ночь на дворе!
— Так ведь он ночной сторож! — заметил Шурик.
— Серый ты, Шурик... Как тундра! — лениво отозвался Тяпа. — Думаешь, почему он ночной называется? По ночам спит. На улице. А если днем, в помещении, то дневной!
— Ну, а вдруг? — заупрямился Шурик.
— Вдруг да кабы! — отмахнулся Тяпа. — Пока он в тулупе своем разберется, мы уже на коечках храпеть будем.
Никто больше возражать Тяпе не стал, и все замолчали.
Генка не выдержал:
— На него же подумают!
— Отбрешется! — зевнул Тяпа.
— А если его за это под суд? — сжал кулаки Генка.
— Под суд! — хмыкнул Тяпа. — Доказать еще надо!
Генка отвернулся к стене и замолчал.
— Ты только не вздумай шум поднимать! — пригрозил Тяпа. — Накроемся, с тебя спросим. Слышишь?
Генка ничего не ответил. Он лежал и думал о том, что если нарушит клятву, то предаст ребят и задуманное ими дело, если же промолчит, то никогда больше не сидеть ему в сарайчике у дяди Кеши, не вдыхать запах смолистой стружки и разогретого столярного клея, не видеть дяди Кешиных сильных и бережных рук, и пусть он не тот плотник, что ставил деревянные обелиски на неизвестных могилах, все равно, предавая дядю Кешу, он предаст и того, неизвестного ему старика.
Генка вскочил с койки и направился к двери.
— Куда? — встревожился Тяпа. — Держи его, пацаны!..
