выбраться, они не остановятся, пока не допьют, не дожрут все принесенное мной. Тощие, а аппетит просто волчий, то ли с голодухи, то ли никогда подобного стола не видели. Они продолжали рассуждать о своих планах, Жека стал совать мне в нос красное удостоверение с гербом. Юрка его просил, чтобы он немедленно спрятал это удостоверение, он не хочет потом объясняться в комитете и отвечать за болтуна Жеку, но того было не унять, он кричал, что все у него схвачено, никто не сможет им помешать, иначе потеряет все, что имеет, кого бы это ни касалось.
— Ладно, давай не будем об этом, я знаю, что ты всесильный, но больше не трепись, прошу тебя, — едва шевелил языком Чика.
— Если ты волнуешься за Вику, то напрасно, это мой человек, скажи ему в ухо, что ты мой человек…
Я кивала головой, с Жекой бесполезно было спорить. Он и в самом деле появлялся иногда в «Космосе» или в «Национале», его знали многие девочки из нашей компании (я туда тоже иногда захаживала, пока не заимела квартиру и не перешла на надежную клиентуру), он их иногда припугивал, иногда чем-то выручал и, надо сказать, что какие-то крохи ему пере-падали.
— Давайте, мальчики, откроем еще одну бутылку. Хочу выпить за вас, — сказала я, и они с радостью согласились. Не прошло и часа, как оба уснули. Я приняла душ, откопала в шкафу чистое белье и улеглась в соседней комнате.
Утром отваливалась башка, и вообще было ощущение, что извалялась в грязи. Они продолжали спать, а я тихо затворила за собою двери.
С радостью оказалась в своей квартире, посмотрела на часы: в половине десятого должен звонить Мишель, я его никогда не подвожу. За последние месяцы он самый надежный. Все, что есть в квартире — и мебель, и ковры, и масса разных безделушек, — благодаря только ему, Я плачу за квартиру бешеные деньги, пятьсот рэ в месяц, но она лучше любого люкса в самом шикарном отеле. Таким, как Жека и Чика, сюда вход воспрещен, они полностью ошалеют от увиденного и начнут — не сомневаюсь в этом — тут же увеличивать свои ставки. Ста баками за вечер я никогда в жизни не отделаюсь, побывай они здесь и пронюхай кое-что о моей жизни поподробней. Я приняла душ, намазалась кремом и легла отдохнуть возле телефона-секретаря — подарка Мишеля. Стоило позвонить — и мой голос, записанный на пленку, мягко отвечал, когда я прибуду.
Я собиралась уже было задремать, как меня вдруг стало мучить вчерашнее предчувствие: что-то неладно дома, надо обязательно позвонить матери, давно с ней не говорила. Мама знает мой телефон, но сама звонить явно не станет, опять у нее какие-то обиды. Да, тогда, несколько лет назад, я выкинула фокус, когда вдруг бросила все и уехала в неизвестность, но теперь уже все, можно считать, позади. Она приезжала ко мне несколько месяцев назад, охала и ахала, когда ходила по квартире, приговаривала, что никогда подумать не могла бы, что вот так живут молодые певицы, а когда получила от меня массу нарядов, вдруг загрустила: «Откуда у тебя все это?» Я стала рассказывать о гастролях, показывала ей афиши, говорила, что скоро мои песни зазвучат по радио, телевидению, много работаю, деньги платят большие, на кого мне их тратить?
Я чувствовала, что ей очень хотелось, спросить о самом главном: о моей личной жизни. Там, в Воронеже, мною часто интересуется Генка Петров, мы с ним встречались несколько лет, он учится в медицинском, его мама говорит, что он ни с кем нё встречается, а все меня вспоминает.
— Мне не до этого, мама, — сказала я ей. — Липнут, конечно, всякие, но я их посылаю. Все будет позже, когда я чего-нибудь добьюсь.
Она увезла домой записи моих песен, давала их слушать знакомым, и те ее убеждали, что я сделала правильно, уехав из Воронежа, здесь бы мне светило лишь преподавание музыки в школе за несчастные копейки. Но мама, я это прекрасно чувствовала, думала совсем иначе. Я и сама часто вспоминала Генку, таких людей, как он, мало, его я прекрасно понимала, но он навсегда остался в прошлой, другой жизни, нам никогда не встретиться больше, никогда не поговорить, как раньше. Я стала совсем другой, и его счастье, что он не знает, какой…
Я протянула руку к телефону, не осмеливаясь набрать домашний номер, потом все же решилась. У мамы был тихий голос, она говорила так, когда была очень обижена.
— Ты здорова? — спросила я.
— Все в порядке, вот — только отец совсем сошел с ума. Ходит в какой-то клуб, марксистов, говорит, что мы не позволим продать идеалы социализма. У него собираются такие же отставники, до ночи спорят, составляют жуткие письма в инстанции…
— Это не самое страшное. Он сейчас не пьет?
— Почти, но ты же знаешь, иногда бывает, Как твои дела?
— Нормально, записала несколько песен. Тебе должны понравиться. Примерно через неделю будет большая статья в газете. И вся обо мне.
Она вздохнула:
— Я все время волнуюсь за тебя, сама не знаю почему. Тетя Валя слышала твою песню по радио. Прибежала ко мне, мы весь вечер плакали. Ты когда приедешь?
— Теперь уже скоро. Обещают две гастрольные поездки Коммерческие, по Сибири, потом несколько записей, и я обязательно приеду, — говорила я и ничуть не врала. Я наконец-то приеду домой, но уже такой, какой мне хочется быть, после телевидения, после статьи, я приеду в училище, и уже никто не сможет посмеяться надо мной. Пускай они завидуют, они ведь ничего не знают о моей жизни, о которой я ничуть не жалею, я уже никогда бы не смогла жить в том нищенском дерьме, в котором живут они.
Мы еще поговорили немного, на душе стало легче. Она и представить не может, что пришлось мне испытать за эти два года. Мне иногда казалось, что все происходило не со мной. Несколько дней я проболталась по вокзалам, наконец-то нашла койку в кооперативной гостинице и начала ездить по всем студиям, которые только знала, там на меня смотрели как на свалившуюся с Луны, говорили, что у тебя, девочка, быть может, и получится кое-что, но для этого слишком много надо — хорошие фонограммы, соответствующий репертуар. Они тогда еще не называли, сколько это будет стоить, но так закатывали глаза, что мне становилось все понятным. К тому же в коридорах я встречала много себе подобных, они тоже уходили ни с чем, но были и более уверенные. Одна из них, кажется, Марина, (больше я ее никогда не видела и не слышала, тоже мне солистка!) сказала мне:
— Сюда, милочка, без рекомендации не приходят. Если читала когда-нибудь в жизни книжки, то знаешь, что в старые времена существовали рекомендательные письма. Теперь тоже, только не письма, а телефонные звонки… Но и этого мало, надо, чтобы за душой немного звенело. Тогда с тобой, быть может, и поговорят, куда-нибудь пристроят. Сейчас немало вакантных мест, но их очень трудно занять… Ты не представляешь, чего мне стоило, пока я записалась. Слов таких не существует, чтобы передать все…
Сказала, ушла записываться и исчезла. Сейчас, может быть, ошивается где-нибудь в ресторане, не больше. Ни в одной тусовке ее нет, это я уж точно знаю. Но тогда мне от ее слов было не холодно и не жарко, я не знала, что мне делать, деньги, как я их ни экономила, стремительно улетучивались, домой звонить не могла, знакомых в Москве не было. Я стала вычитывать объявления и вдруг поняла, что я лимитчица, и на какую-нибудь самую- неприглядную работу, дающую кусок хлеба, меня могут принять. Я пришла в отдел кадров одного завода, где по объявлению в столовую требовались рабочие. Какой-то замшелый дед, видно, тоже из отставников, как мой папенька, долго меня рассматривал, потом улыбнулся и сказал:
— Что-то ты, девушка, не очень для такой работы подходишь, сбежишь ведь через два дня… Вон, даже музыкальное училище бросила, а тут грязные тарелки после работяг мыть. Точно сбежишь, а как сбежишь, так и из общежития выгоним. Порядок такой у нее…
Я развела руками:
— Что же мне делать? Денег нет, жить негде, домой возвращаться не могу. Буду работать, честное слово, буду.
Он еще раз внимательно на меня посмотрел, потом сказал:
— Посиди-ка ты здесь, я сейчас, — и вышел из комнаты. Через несколько минут он явился и спросил у меня:
— Ты мне честно скажи, зачем в Москву приехала… Ну там, с родителями поцапалась или по какой еще причине. Я поняла, что ему лучше не врать.
