атаку, им не до тебя, летать–колотить. Им надо врага в бегство обратить, догнать его, в паштет его измельчить, значит, вражеских сисястых девок потрахать, три дня на разграбление города. – Курманаев убедился, что таблетки имеют очень даже позитивный эффект, и что часовой реально погнал.
— Ты это – обратился он к часовому – давай про таблетки рассказывай. Часовой обломался, но продолжил.
— Ну, короче не до тебя пацанам, они в наступлении. Ну, а тебе чего делать? Ну что ты обосрался — это вопрос решенный. Лежишь ты, значит, в чистом поле, осколки над тобой летают, пули воют, ногу вместе с сапогом за километр от линии фронта закинуло. Кровища хлещет фонтаном, говнище из–под тебя лавой растекается. Вобщем один сплошной облом, как в первый раз на бабе. И че делать?
— А чего делать? – озадачился ошарашенный и порядком пригруженный Курманаев.
— А вот тут–то эти колесики и сыграют добрую службу. Глотаешь ты пару таких колес и сразу вспоминаешь плакат из класса в учебке. Делаешь себе перевязку, культю жгутом перехватываешь, чтоб кровь не терять, бинтуешься, яйца в карман, пригодятся еще, а самое главное – таблетки блокируют болевые центры и нервные окончания. То есть тебе не больно и вообще все пофигу. Лежишь спокойно, не психуешь и дожидаешься, когда тебя сестрички из медсанбата на носилках вынесут.
— Ну а мне то чего. Предлагаешь колес съесть полкоробки и забить на службу что–ли до самого ДМБ – не унимался Серега. Часовой тяжело вздохнул.
— Вам видать там на самом деле уставом все мОзги повышибало. Я тебе и говорю – две схаваешь — и галюны! Одну схаваешь, кипятком запьешь, и срубает в сон как с пачки валерьянки. Растолки и подсыпь начкару в чай.
Глаза Курманаева хищно загорелись.
2.
Когда караулу принесли, в металлических термосах, ужин, тщательно размельченная таблетка перекочевала в кисель начкара.
Начальник караула – майор Потапенко являл собою яркий образец служаки–офицера, исполнительного, старательного и тупого. Имея, по выслуге, майорское звание он не продвинулся далеко в должности, не мог решать сложные системные вопросы, но азы службы усвоил хорошо. Его тупость и ретивость, желание буквально по пунктам следовать уставу, исполняя его вопреки логике и здравому смыслу были настоящим бичом для солдат. Потапенко не был садистом, он не испытывал наслаждения от того что делал. Но никогда и не рассуждал по поводу своих действий. Надо – значит надо. Так велит Устав. Должность он занимал скромную – был заместителем командира роты. Караул, вотчину молодых лейтенантов, считал обыкновенной военной лямкой, нисколько не помышляя о более приставших его званию нарядах. Когда ему присвоили звание майора, командир части был в крайнем недоумении, как же это допустили. Поговаривали, он устроил большой разнос начальнику строевой части, по поводу того, что тот не притормозил Потапенко. Командир пыхтел, надувая щеки и орал на кадровика – ему же теперь под звание должность надо, а куда я эти сто двадцать килограмм с гирей вместо головы пристрою? Не мог дождаться моего перевода, тогда бы и творил что хочешь. Кадровик оправдывался
— Вы же сами подписали представление к 23 февраля?
— Мало я бумаг подписываю?! Смотри, майор, Потапенко этот будет на твоей совести.
Так и остался Потапенко в должности, на которой и капитан–то считает, что она ему давно маловата.
В караульном помещении при Потапенко царила хирургическая чистота, а в порядке несения службы жесточайший, незнакомый даже педантичным немцам регламент. Положения устава караульной службы соблюдались неукоснительно. Потап лично, вместе с разводящим проверял каждую смену, каждую печать на охраняемых складах, каждый подсумок каждого часового. Если обнаруживались там сигареты или иные запрещенные на посту вещи – заносил в журнал, не заботясь нисколько о том, был ли подчиненный из его роты, либо из чужого подразделения. Устав есть устав. Мог он пойти и ночью по постам, без разводящего и без фонаря, на окрик часового «стой, кто идет» спрятаться за какой — нибудь выступ, проверяя порядок действий, выдавая себя за нарушителя. Легко мог за это схлопотать пулю, но был уверен что так и стоит проверять бдительность на посту. Все, от солдата, до командира части ставили ему один диагноз – долбоеб.
Подсыпая в кисель Потапенко чудо–порошок сержант Курманаев лукаво ухмылялся, предвкушая удачный караул.
И зря. Видам караула на спокойное несение службы не суждено было исполниться. Попав в здоровый, не загаженный никакими стимуляторами организм (Потапенко не пил и не курил), снадобье произвело совершенно иной эффект. Потапенко не заснул.
Его тяга к порядку и выполнению предписаний устава также никуда не улетучилась, хотя и приняла несколько иные формы. Если раньше он нес службу как набравший ход скакун, уверенно и не разбирая дороги несшийся вперед, не замечавший препятствий, размеренно, в одном темпе переставляя ноги, все тело свое, всю работу мышц пустив в бег, то теперь он вел себя как молодой жеребец.
Животное выпущенное на весеннюю травку, напоенное росой и пьяненное свежим воздухом, удивленно и радостно открывает новые возможности своего тела – оно внезапно взбрыкивает, прыгает козленком, вдруг отскакивет на манер африканской газели резко в бок, потом припадает на передние ноги. Его то восхищает полет бабочки, и оно пускается за ней вдогонку, пытаясь повторить причудливый танец насекомого, то его пугает прожужжавший над ухом шмель и оно начинет носиться полукругами, внезапно останавливаясь и увлекаясь колыханием травы. И, стремглав сорвавшись мчится вдруг, раздув грудь на встречный ветер словно предлагая ему помериться силою в бесшабашной схватке. Опять потом замирает и напряженно стрижет ушами. В секунду взрывается и вертится вокруг себя, пытаясь достать зубами хвост. После валится на траву и ужаленное пронзившей мыщцу судорогой вскакивает в дыбы, ржёт, опрокидывается, опять вскакивает, лягается задними ногами и вдруг начинает смиренно есть травку.
Буйная, неисчерпаемая энергия животного ищет выход в физических упражнениях, тело его пытается подчинить эту силу себе и в этом противоборстве рождается совершенство красивейшего создания природы.
Применительно же к венцу творенья Потапенко, новое нечто подействовало скорее не на физические свойства, а на мозговую деятельность. И начало причудливо влиять на заложенные стереотипы, странным образом ослабляя одни, усиляя другие, резко потом все смешивая, меняя местами, создавая новые пропорции.
В новом состоянии исполнительность и страсть к порядку у майора не канула в объятьях морфея, как ожидал того Курманаев, но ограничилась, вопреки привычке, размерами караульного помещения.
Если раньше майор постоянно ходил проверять посты, давая тем самым хоть какие–то минуты отдыха людям внутри караулки, то теперь он словно паук в паутине засел в караулке прочно. И по паучьи деловито, странными зигзагами по ней перемещался. Он появлялся в сушилке и через секунду уже громыхал у пирамиды с автоматами, потом его слышали уже в туалете, где он заставлял посыпать пол хлоркой. Спустя минуту он строил бодрствующую смену и проверял у нее чистоту сапог, а после его обнаруживали надолго окаменевшим в роденовской позе на топчане в комнате начальника караула. Внезапно какая–то вспышка озаряла майоров мозг, он хватался за телефонный аппарат и начинал звонить по постам, проверяя несение службы. Посты он обзванивал не подряд, а по какому–то сложнейшему, ему одному ведомому алгоритму: первый пост, за ним тотчас третий, немного подумав снова первый, второй, четвертый, второй, первый, снова первый, потом, видимо вспомнив про пятый звонил на него и орал часовому что тот долго подходит к трубке, а он, Потапенко, уже устал крутить рычаг.
Закончив обзвон он вызывал выводного, посмотрев на него отпускал, потом вскакивал и мчался через караулку за ним, но оказывался почему–то в сушилке, орал оттуда разводящего и требовал принести ему устав, после опять проверял чистоту сапог.
Построив весь личный состав включая отдыхающих исчезал вдруг на гауптвахте, долго разглядывал в глазки арестованных и внезапно отвлекшись начинал пересчитывать огнетушители сверяясь с описью.
