— Ген, подожди.
— Вась, мы едем.
— Это, правда, плохая идея. Да послушай ты меня! — Я его за футболку схватила и к себе лицом развернула. — Посмотри на меня. Посмотри. — Пришлось его за подбородок взять. — Ты всё равно ей ничего не докажешь. Она не будет тебя слушать. Он её сын, ей всё равно, что он совершил. Ты ни в чём её не убедишь. Если ты сейчас к ней поедешь, ты просто всё испортишь. Ты должен быть уверен в том, что делаешь. — Я за грудки его схватила, словно собиралась встряхнуть, как он совсем недавно мою сумочку. — Ты — должен быть уверен. И ты уверен. Ты уверен всегда, пока дело не касается твоей матери. Но Стас виноват, ты сам мне об этом говорил. Он виноват, и он должен за это ответить. А твоя мать здесь ни при чём. И ты не должен перед ней оправдываться. Потому что ты прав.
Он в глаза мне не смотрел. Взгляд бегал, но я уже понимала, что достучаться до него смогла. Генка даже телефон выключил, а потом руки мои разжал и отошёл от меня. По комнате ходил, грудь в порыве душевного томления ладонью потёр, и неуверенно начал:
— Вась, если я не поеду, она… меня обвинит в том, что Стаса посадили.
— Она и так тебя в этом обвинит. И ты это знаешь.
Завьялов на диван сел и голову опустил. Сейчас он совсем не выглядел уверенным или самодовольным, каким его многие знали. И никто никогда не видел, да и не увидит, как он мечется по комнате и с ума сходит от мыслей о матери. Никто не догадывается, насколько для него важно её мнение. Никто, кроме меня.
Я подошла и обняла его.
— Я тебя люблю, — тихо сказала я. — Я так тебя люблю, — помолчала, — что у меня даже слов нет. Она никогда не будет тебя так любить. Но она твоя мать, это важно, я знаю. У меня тоже есть мама… — Я глубоко вздохнула, стараясь справиться с подступающими рыданиями. Чего я, вообще, реветь вздумала? — Завьялов, у нас ребёнок будет. Я уже неделю пытаюсь тебе это сказать.
Генка мне в живот дышал и не шевелился. Долго. А я ждала, и сердце застучало от страха, в ожидании его реакции.
Наконец, он от меня отодвинулся, на спинку дивана откинулся, и глаза к моему лицу поднял.
— Ребёнок?
Я кивнула.
— Шесть недель уже. Я у врача была.
Генка моргнул, и проговорил:
— Весело.
Жалость и сочувствие улетучились в одну секунду, только я ему в лицо взглянула. Подумала и по лодыжке его пнула. Завьялов взвыл.
— Вась, ты чего?!
— А ты чего? Попостнее физиономии у тебя не нашлось в запасе?
Я развернулась и ушла в спальню, оставив этого идиота привыкать к новым обстоятельствам. Трясущимися руками узел парео на груди развязала, и отшвырнула от себя тонкую шелковистую ткань. Накинула махровый халат, неожиданно почувствовав озноб. А ещё обидно было. Прошла минута, две, а Генка всё не шёл, и к моей обиде примешивался дикий страх. Я ведь специально ушла в другую комнату, боясь его реакции. Реакции, которая меня не порадует.
На кровать легла, и слёзы ладонью вытерла, свернулась в клубок.
— Не плачь.
Я плечом дёрнула, когда Генка рядом со мной лёг, и рискнул до меня дотронуться.
— Вась.
Я под щёку ладонь подложила, на Завьялова не глядела.
— Думаешь, мне не страшно? Я когда узнала… Чуть с ума не сошла.
— А мне почему не сказала?
— Потому что. Потому что Стас даже такой день испортить умудрился! Возможно, самый важный день в нашей с тобой жизни.
Генка медленно ладонью по моей руке провёл, тяжёлый подбородок на моём плече пристроил.
— Мы с тобой никогда о детях не говорили.
— Знаю. От этого ещё страшнее. Но он ведь уже есть. — Я перевернулась на спину, на Генку снизу вверх посмотрела. — Гена, я очень хочу. Я столько всего передумала за эту неделю. Мы не планировали, не думали, но… Уже шесть недель. Представляешь?
Он не представлял, это было написано на его по-настоящему растерянном лице. Он на меня не смотрел, взгляд снова метался, словно Завьялов пытался пятый угол в комнате найти. А я улыбнулась. За шею его обняла и к себе притянула, он не сопротивлялся. Выдохнул, и носом в мою грудь уткнулся.
— Это будет самый счастливый ребёнок на свете, — сказала я ему. — И у него будут мама и папа, и у него будет всё… чего у нас с тобой не было. По-моему, только ради этого стоит постараться. Ты так не считаешь?
Завьялов был напряжён, его почти трясло. Не знаю, о чём он думал в этот момент, слышал ли то, что я ему говорю, но мы долго лежали в обнимку, я волосы его перебирала, ладонью по его плечам водила, и всё говорила, говорила… В другой ситуации Генка бы меня заткнул уже через несколько минут, он всегда говорит, что иногда я становлюсь жутко болтливой, а на уме у меня разные глупости и пустяки, и он старается не слушать, но всё-таки раздражается, и просит меня помолчать, а вот сегодня не мешает. Потому что сегодня на уме у меня не пустяки и не глупости, а наше с ним будущее, в котором даже ребёнок фигурирует, уже вполне реальный.
— У нас будет настоящая семья, — повторила я, наверное, в третий раз. Ногу на Завьялова закинула, когда он меня подхватил и перевернул, тихо рассмеялась. А Генка на ухо мне прошептал:
— Я тебя люблю, ты знаешь?
— Конечно, знаю. Я всё про тебя знаю, забыл? — Я щекой к его щеке прижалась и затихла ненадолго. Затем повторила, не знаю — для него или для себя: — У нас будет ребёнок.
Не знаю, сколько раз нужно было ещё это повторить, чтобы Завьялов до конца поверил и осознал. Мы весь остаток дня проговорили, что-то решали, планы строили, но Генка всё равно выглядел обалдевшим. Рассуждать рассуждал, но когда о моей беременности упоминал, замирал ненадолго и взгляд такой настороженный становился. Одно хорошо — что к матери больше не рвался.
Думаю, что окончательно Генка в скорое появление ребёнка поверил на следующее утро, стоя под дверью ванной комнаты, и без конца спрашивая, плохо ли мне. Я даже не отвечала. Можно подумать, я ради собственного удовольствия с девяти утра в обнимку с унитазом сижу. А когда я из ванной всё-таки вышла, Генка на моё серое лицо уставился и снова испугался, но и поверил, в этот момент окончательно. А в машине, по дороге домой, молчал. Смотрел в окно, а когда я его за руку подёргала, пояснил, что раздумывает, как избежать пули, когда Филин узнает великолепную новость.
— Прекрати выдумывать, — негромко, косясь на затылок водителя, проговорила я. — Это уже не игрушки и не шутки. Папа всё поймёт.
— Ой ли?
— Давай обойдёмся без твоих дворовых выражений, хорошо? — Я журнал из кармана на спинке сидения достала и принялась им обмахиваться. — Какая жара.
Генка с тревогой посмотрел на меня.
— Кондиционер работает.
— А мне жарко. А ещё я пить хочу. Молока шоколадного хочу.
Он брови вздёрнул.
— А ты пробовала шоколадное молоко?
— Нет. Но я видела, как Ванька пьёт. Я тоже хочу.
— Занятно.
Я взглянула на него возмущённо.
— Что занятного?
Он тут же головой покачал, от своих слов отказываясь, а затем в лоб меня поцеловал. Я ещё пару минут горела от возмущения, но потом оно улеглось само по себе, я у Генки под боком устроилась и глаза
