Итак, шизофрения связана с кормящей и фрустрирующей грудью, депрессия — с образом кормящей, но покинувшей матери, обсессия — с испражнением, истерия — с уринированием. В соответствии с этим шизофрения досемиотична или постсемиотична, депрессия асемиотична, а истерия и обсессия семиотичны. Как это понимать? Как уже говорилось, на шизоидно-параноидной позиции ребенок воспринимает не грудь в целом, а «хорошую» и «плохую» грудь, то есть, в сущности, фантазматические досемиотические объекты. Что такое «хорошая» и «плохая» грудь — таких объектов не бывает во взрослой здоровой реальности? Это некий псевдоообъект, то приносящий удовлетворение, то преследующий. Преследование со стороны груди относится к области образования бреда. Шизофренический бред взрослого начинается с развала семиотики. Паранойяльный систематизированный бред существует на границе с семиотикой и не-семиотикой. Например, в бреде ревности все события и объекты реальности толкуются в свете воображаемой измены супруга, но сами эти события и объекты существуют в реальности, галлюцинаций пока нет.
При депрессии мать воспринимается как целостный объект и возникает возможность языка, человеческого денотата. Образ матери не утрачивает своей важности на протяжении всей жизни человека. Но то, что мать — это потерянная, утраченная мать, окрашивает депрессию в асемиотические краски. Зачем жить и чем-то интересоваться, различать смыслы, если главный смысл жизни — любовь матери — утерян. Потом, во взрослой жизни, депрессивный человек будет относиться так ко всякой потере, то есть интроецировать ее, проглатывать смыслы внутрь. Итак, шизофрения и депрессия — две стороны одной медали: до(пост)семиотическая и асемиотическая. Но депрессия лучше, чем шизофрения. Из отсутствия денотатов, находясь в кругу таких фантазматических смыслов, как «хорошая» и «плохая» грудь, почти невозможно вырваться. Как же младенец выкарабкивается из шизоидно-параноидной позиции, если взрослая шизофрения неизлечима? По-видимому, можно сказать, что он выкарабкивается из нее при помощи обучению языку, которому его обучает мать. Итак, язык можно выучить, находясь только в таком положении, когда объект представляется во всей целостности своих черт и свойств. «Хороший» и «плохой» становятся из фантазматических псевдоденотатов свойствами одного денотата — материнской груди. Почему же так нельзя вылечить взрослого шизофреника? Почему его нельзя вновь обучить нормальному человеческому языку? Ну, считается, что вывести человека из столь глубокой регрессии, как регрессия к первой стадии, чрезвычайно трудно. Но, тем не менее, он и выводится частично из нее сам. Шизофреник ведь не всегда живет в остром состоянии. Однако стигматы параноидного состояния навсегда остаются. Язык шизофреников, переживших шуб, всегда маркирован — это вычурный, неестественный, фантастический язык, полный богатых и непонятных образов, как поэзия Хлебникова, Введенского или Мандельштама. Обратим, кстати, внимание на то, сколь богата шизофреническая литература и сколь бедна депрессивная литература. Вновь обретенный шизофреником человеческий язык становится для него огромной ценностью, но он на этом получеловеческой языке способен, прежде всего, отражать свой психотический опыт, он занят построением своего психотического дискурса. Тому свидетельства такие тексты, как, например «Мемуары» Шрёбера, в которых на естественном языке (так как обострение прошло) рассказывается о фантастических вещах. Шизофреническая литература, особенно поэзия, тем и интересна, что она существует почти за пределами языка, там чистые смыслы превалируют над денотативными значениями, которые редуцируются. Еще более интересна шизотипи-ческая литература, то есть дискурс малопрогредиентного шизофреника, страдающего не психозом, а пограничной неврозо — или психопатоподобной формой шизофрении. Эта литература полна цитат и реминисценций, осколков различных дискурсов, так как статус шизотипической личности складывается из полиморфно- полифункционального психического заболевания: здесь может быть и сама шизофрения (только без ее прогредиентных свойств — бреда и галлюцинаций), здесь может быть и депрессия, и обсессия, и истерия. Но нас сейчас шизотипическое расстройство интересует в меньшей степени, поскольку его языковой статус очевиден — поэтому оно нам сейчас не так интересно, как чистые формы психических расстройств.
В чем же состоит семиотичность классических структурных неврозов — истерии и обсессии. Прежде всего, необходимо отметить, что в противоположность как шизофрении, так и депрессии (как психозу) невротик существует в режиме двух объектов — матери и отца, а не только и почти исключительно матери, как шизофреник или психотический депрессивный, то есть всякий психотик. Что это значит для семиотики? Это значит, что образуется нечто вроде треугольника Фреге. На один объект перекладывается смысл, а на другой — денотат, на один — любовь, на другой — ненависть. В этом семиотическая суть Эдипова комплекса, для которого обязательно нужны два объекта, то есть нужны развитые объектные отношения. При наличии одной матери никакой Эдипов комплекс не может развиться. Но причем же здесь испражнение и уриниро-вание, как они связанны с языковой природой неврозов? Можно сказать, что истерия — это невроз любви, а обсессия — невроз ненависти. Истерик легко отдает (мочу), обсессивный из последних сил удерживает в себе (кал). И та и другая субстанции носят семиотический характер. Кал, как известно, это подарок. Моча это орудие для того, чтобы помечать свое пространство, как у животных. При этом не забудем, что здесь конфликт переносится сверху вниз, изо рта в материально-телесный низ. В этом смысле рот психотичен, а пенис и анус невротичны. Почему так происходит? Рот поглощает знаки, делает из знака-пищи постзнаковую субстанцию, асемиотическую по своей природе. Низ же из этой постсемиотической субстанции вновь создает семиотические первообъекты — кал и мочу, которые могут ассоциироваться с множеством различных объектов, особенно кал, который ассоциируется, прежде всего, с пени-сом и ребенком (Фрейд).
Возраст ребенка, при котором происходит истерическая фиксация, характеризуется зрелыми объектными отношениями, то есть, говоря точнее, переходом от диадных отношений «ребенок — мать» к триадным «ребенок — мать — отец». Только при триадных отношениях возможен активный невротический Эдипов комплекс. Предшествующие диадные отношения не являются полноценными и, если ребенок фиксируется на них, это может привести позднее к психотическим взрывам. Почему так происходит? Когда ребенок находится только в диалоге с матерью, весь мир для него сосредоточен на одном объекте (отец, братья и сестры могут играть или не играть какую-то роль), а также бабушки и дедушки, но на этом этапе развития ребенку достаточно одной матери, его фундаментальная реальность ограничивается только ею, потому что именно она постоянно кормит, ласкает его и защищает от внешнего мира, но она, как правило, не дает ему никаких жестких норм поведения, потому что он еще слишком мал.
Один объект — это значит, что у ребенка нет выбора, с кем общаться, с кем выстраивать объектные отношения. Если мама ушла, ее некому заменить, — это уже катастрофа. То есть маму может на время заменить бабушка, но на первом году жизни бабушка или старшая сестра это еще не объекты, ребенок еще не знает, как выстраивать отношения помимо материнских, это просто какие-то временные суррогаты матери. Итак, для того, чтобы объектные отношения были зрелыми, нужно минимум два объекта с определенными полярными отношениями у них. То есть нужен отец. Когда появляется отец, тогда появляется выбор — на одного можно опереться, от другого можно отталкиваться. Ведь реальность состоит из бинарных оппозиций, так называемых модальностей: хороший — плохой, можно — нельзя. Первая пара называется аксиологической модальностью, и она является наиболее фундаментальной в раннем младенчестве. Чувство плохого и хорошего появляется самым первым: хорошее это сытость и тепло, плохое это голод и холод. Значение обоих членов этой первоначальной аксиологической оппозиции ложится на мать.
В самом раннем младенчестве, когда ребенок еще не сформировал Собственного Я и понятия объекта, мать является частью его самого, и хорошесть и плохость попадают на одну мать, расщепляя ее. Это очень тяжелые переживания, они грозят перерасти в шизофренические, если младенец на них зафиксировался, или если его развитие сразу пошло по аутическому руслу, что обычно бывает у заброшенных матерями детей. Это психотическая реальность. Ранний аутизм даже страшнее шизофрении, так как при аутизме вообще нет ничего хорошего, остается только плохость. При шизофрении хорошим может быть отколовшаяся часть матери, что-то, на что шизофреник опирается, благодаря чему он вообще живет. На оральной депрессивной позиции ребенок уже сформировал образ Собственного Я и образ матери как целостного объекта, и получается так, что члены оппозиции «плохо — хорошо» распределены таким образом, что мать оказывается хорошей, а ребенок, его Я, оказывается плохим (при депрессии Собственное Я всегда мыслится как плохое, которое в силу своей плохости этой депрессией и наказывается), вследствие чего, как думает ребенок, мать по временам и уходит от него. А больше никого нет, больше опереться не на кого, поэтому это тоже грозит психозом — маниакально-депрессивным.
