неизбежно связана с материальным перекосом. Но количество материи в каждой из вселенных есть ее фундаментальное свойство. Если количество материи в одном из миров оказывается из-за склейки превышенным, а в другом – урезанным, то происходит немедленный возврат. Выброс. Это два непрерывных и уравновешивающих друг друга процесса: перелетание в мир иной из-за осцилляций и вышвыривание обратно из-за перекоса массы. Поэтому после склейки объект любого размера живет в чужом мире, как правило, только одну планковскую секунду. Ясно, что никакое сознание не успевает этого заметить. Но. Но. В момент обратного перехода возникает развилка возможностей. Во-первых…
Алдошин испытывал какое-то странное тоскливое восхищение. Если бы все, что этот пожилой ребенок говорит, оказалось правдой… Если бы… Тогда, подумал он, и сердце кольнула зависть; тогда…
Тогда я, горько подумал он, я, при всех моих достижениях, при всех регалиях, при всем, что вопреки обвалившейся лавине ухитрился, надрывая жилы, сделать для сохранения хоть каких-то остатков своей науки в развалившейся и разворованной стране, все-таки вошел бы в историю – и только из-за того, что помог реализоваться вот этому седому малютке.
И в следующее мгновение Алдошин понял, что пошел бы на это. Пошел бы хоть на полное личное забвение, лишь бы то, о чем рассказывает Журанков, оказалось правдой. Такой переворот… Такой… Нет слов…
И зависть отпустила. Остались лишь восхищение изяществом предлагаемых головоломных построений – и глухая тоска от того, что он не мог в них поверить.
– Ту вселенную, куда вас забросило на одну планковскую секунду, летчик называл бы аэродромом подскока, – говорил тем временем Журанков. – Уже в следующее мгновение вы снова оказываетесь в исходном мире, в том, откуда вас вынесло. Но вот что важно: не обязательно там, где были до склейки. Потом вы все равно вернетесь, но – побывав где-то в другом месте нашей вселенной. Сильно подозреваю, что люди, которых время от времени находят после долгого необъяснимого отсутствия, шокированные, травмированные, потерявшие память, испытали нечто в этом роде. Для нашей задачи тут важно вот что. Расхождения вселенных ведь могут быть самыми разными. Не только в том, была или не была, скажем, Невская битва. Но и в движении звезд, галактик, конфигурации туманностей и созвездий… Где-то Зодиак не совсем таков, где-то между Солнцем и иными звездами расстояния несколько иные. И может получиться, – он снова повернулся к Наилю, – что точка склейки во вселенной подскока в проекции обратно на исходную, на нашу вселенную окажется на Луне. И, соответственно, вас выбросит не за ваш письменный стол, а на Луну. А вернуть сюда, за стол, вас или то, что от вас осталось, сможет только обратный переход через секунду, месяц, год, сто лет. Вот так устроен мир. Все точки нашей вселенной лежат от нас ровно в двух переходах, и, соответственно, на перемещение в любую точку нужно две планковские секунды. Одна – на переход в мир подскока, другая – на переход обратно в исходный мир, в наш, в ту его точку, куда мы хотим попасть. Ну и, соответственно, таков же будет обратный путь. Главное – высчитать ту вселенную подскока, в которой точка склейки будет проекцией на цель.
Он умолк.
В нем будто кончилось горючее. Он видел: они либо не верят, либо не понимают, либо, скорее всего, и то, и другое разом.
– Хорошо, – тяжело сказал Алдошин. – Давайте тогда уж действительно пройдем наш сегодняшний путь до конца. Как вы все это представляете себе технически?
– Примерно так, – негромко ответил Журанков. – Осцилляции стохастичны, но не только. Они подчиняются неким законам. Еще не вполне познанным… да Господи, совсем непознанным! Но такие законы есть. Например, знаменитый двухщелевой эксперимент Юнга. Если бы усредненная хаотичность осцилляций не дополнялась при каких-то конкретных условиях какими-то закономерностями, даже этот элементарный эксперимент давал бы совершенно иной результат. Фейнмановское понятие интегрирования по траекториям тогда вообще утратило бы физический смысл.
Наиль не понял ни слова из этой абракадабры и лишь в очередной раз покосился на академика. Тот хмурился, но не так, как хмурятся от недовольства или раздражения, а так, как от тяжкого раздумья. Ладно, подумал Наиль, это их разборка. Но как, однако, затянулся вечер…
– Вот примерно это нам и надо сделать самим, – совсем уже тихо закончил Журанков. – Интегрированием путей до нужной нам точки нашей вселенной вычислить вселенную подскока, а затем спровоцировать синхронную осцилляцию, которая даст нужную склейку нужному объекту. Если уж говорить о технике, я попробовал бы подобрать такое лазерное облучение, что могло бы вызывать нужный резонанс в пространствах Калаби-Яу. Вычисления дают очень приближенные результаты – тут придется помучиться, подбирая частоты и… прочие параметры.
– Надеюсь, коллайдер для этого строить не понадобится? – громко спросил Наиль.
Оба ученых вздрогнули от неожиданности. Похоже, о том, от кого все тут зависело, они начисто позабыли, уйдя в свой странный мир. Потом Журанков улыбнулся.
– Нет, конечно, – сказал он с необъяснимой нежностью. – Мы ведь не собираемся ничего ломать, крушить, расщеплять. Мы просто попробуем уговорить природу делать для нас то, что она сама и так все время делает. Никаких сумасшедших энергий и никаких сумасшедших денег. Только блок суперкомпьютеров в десятки терафлопс, как минимум, лучше, конечно, в сотни. Ах, если бы уже квантовые всерьез были… И пакет лазеров. Так, чтобы можно было варьировать когерентности. И все.
Наиль, глядя прямо перед собой, некоторое время жевал губами сустав указательного пальца, а потом, вскинув глаза на Журанкова, сказал, постаравшись, чтобы тон остался предельно дружелюбным:
– Не сочтите за неуважение, дорогой Константин Михайлович… Не могли бы вы несколько минут подождать в приемной. Я хочу парой фраз перекинуться с товарищем академиком.
Журанков с готовностью встал.
– Да, разумеется, – сказал он и быстро вышел из кабинета.
– Что скажете, Борис Ильич? – спросил Наиль, когда дверь закрылась.
Академик долго молчал, а потом ответил:
– Ничего.
– А привлекать сторонних людей…
– Нежелательно, я понимаю.
– Более чем нежелательно. В случае огласки, если неудача – общий смех навеки, полное отторжение из бизнеса и, не исключено, психушка. А в случае удачи – у нас все отбирают как супероружие, а от нас более или менее корректно избавляются. Когда такие ставки – слюни распускать никто не будет.
– Даже вы, я полагаю.
– Да, – просто согласился Наиль, – даже я. Скажите мне вот что, Борис Ильич. Вы в это верите?
– Нет, – мгновенно ответил академик. Но прежде чем Наиль успел что-то произнести, продолжил: – Но и логических противоречий у него я не вижу. И если меня моя старая мозга не ошибает, Эйнштейн так и не поверил в квантовую теорию вообще.
– То есть вы, ученый, как бы эксперт, ни хрена не верите в эту галиматью, но меня, который в физике не смыслит, ненавязчиво и тактично провоцируете поверить и к тому же рискнуть последними деньгами? Хитер бобер!
Алдошин только молча развел руками.
Понятно, подумал Наиль.
Но это, подумал он, последний мой шанс. Меня так на так съедят, уже видно. К нефти я не присосался, высокотехнологичные иностранные партнеры в гробу меня видали, их уже всех расхватали менее романтичные ребята.
Но если вдруг победа…
Монопольное производство средств сверхсветовой коммуникации. Моя Галактика…
Его затрясла внутренняя дрожь, и дыхание перехватило.
Да разве только в Галактике дело? Даже здесь, на своей Земле, кто, если станет так, согласится по старинке юродствовать, связываясь с падучими самолетами и гремучими поездами? С теснотой и сутолокой дорог, с гололедом и заносами, с вонью бензина?
Наверное, подумал он, я сумасшедший.
Он встал. Медленно, чуть вперевалку пересек кабинет и открыл дверь в приемную. Усмехнулся: Журанков сидел, как примерный школьник в ожидании результатов экзамена: коленки вместе, руки на
