дает настолько верные советы, что порой натурально спасает жизнь; очень похожий, да вот… И то, что голос этот сейчас так настаивал, горячился, даже торопил, будто это не Вовке, а ему самому надо было срочно махнуть полтораста, трубы, мол, горят, мужик, будь человеком, настораживало. Сцепив ладони, горбясь, Вовка сидел неподвижно и в дождливой тишине вымершей квартиры исподлобья бодался с бутылкой взглядом.
Когда в дверь позвонили, он даже не вздрогнул.
Звонили настырно.
На двадцать третьем звонке он медленно и натужно, точно старик с просоленными насквозь суставами, поднялся и пошаркал к двери.
На лестничной площадке напряженно стояла Сима.
– Я так и чувствовала, что ты дома, – сказала она. – Здравствуй.
С ее куртки помаленьку еще лилось, и на лестничной площадке темным кольцом вился вокруг нее причудливый узор водяных клякс. На выбившихся из-под капюшона жестких черных прядях искрились капли. И нос влажно блестел. Обеими руками она держала раздутую, тяжелую сумку.
Некоторое время он отчужденно смотрел на нее, будто не узнавая, и собирался с мыслями. Не собрался.
– Ты почему такая мокрая? – спросил он.
– Дождь, – объяснила она виновато.
– А зонтик?
– Ненавижу, – сказала она. Помолчала. Нерешительно спросила: – Ты один?
Мама с Фомичевым должны были приехать завтра. Что-то задержало их, то ли какие-то дела, то ли, может, и здоровье – по телефону мама не стала распространяться. Голос у нее был ужасный – такого голоса Вовка у мамы просто не помнил. Но было ли это из-за здешних событий или по каким-то тамошним, их собственным причинам, Вовка не знал.
– Да, – сказал он.
Она помолчала.
– Ты меня впустишь?
Он помедлил, заторможенно пытаясь понять, чего она хочет от него, потом дважды похлопал себя ладонью по лбу: прости, мол, голова никакая. Молча отступил на шаг в сторону. Она вошла. Он закрыл дверь. Она с явным облегчением поставила сумку на пол, сняла куртку.
– Куда деть? – спросила она. – С нее еще капает.
Он опять не сразу понял, что ей надо. Капает… Ну и что? Куда девают куртки? Потом ответил:
– Все равно.
Тогда она просто повесила ее на вешалку в ряд с их обычной одеждой, так внезапно потерявшей смысл. Вот элегантный расхожий теть-Наташин плащ, вот потрепанная любимая куртка отца – сколько Вовка помнил себя в этом доме, именно она тут и висела на этом штыре, и зимой, и летом.
И теперь висит.
То, что плащу с курткой ничего не сделалось и они спокойно висят будто ни в чем не бывало, ранило, как кощунство.
Сима стащила одну кроссовку другой кроссовкой, потом другую – босой ногой. Не зная, как вести себя дальше, встала перед Вовкой, как лист перед травой. Он молча смотрел.
– Я вчера когда услышала, что жену твоего папы увезли в больницу, подумала, что ты можешь тут проголодаться, – сказала она. Помолчала, заглядывая ему в глаза и пытаясь понять, как он отнесся к ее словам. – Через справочное узнала адрес… ты же телефон мне дал тогда… Сварю тебе суп и уйду, – опять помолчала. Он был как деревянный. – Она там надолго?
– Не знаю, – сказал он.
– Ну, если надолго, я еще приду, – сказала она.
– Мы ребенка потеряли, – сказал он. У него задрожали губы и подбородок. Он прижал их ладонью.
– Господи… – тихо сказала Сима. – Об этом не…
– А я даже не знал, как к нему относиться. У папы будет сын, и не от мамы. Я злился почему-то. А сейчас сижу и думаю: ведь это был бы брат мне, – запнулся и вдруг добавил нежно: – Раскосенький…
Некоторое время Сима стояла молча, потом призналась неловко:
– Ужас.
А он, пока она беспомощно молчала, уже пожалел, что разоткровенничался.
– Да ладно, – сказал он. – Прости. Не буду тебя грузить.
– Как это не будешь? – спросила она. – А зачем, по-твоему, я тут?
– Кто ж тебя разберет, – проговорил он.
– Проще простого, – сказала она. Встряхнулась и спросила: – Где у тебя кухня?
– Ты серьезно, что ли?
Она не удостоила его ответом, просто пожала плечами. Он показал: туда. Она с усилием оторвала сумку от пола и, обеими руками держа ее впереди себя, повернулась и босиком поковыляла прочь по коридору.
– У тебя штаны мокрые, – наконец заметил он. – Ты не простудишься?
Он смотрел на нее сзади и снова не увидел, как заалела ее шея под подбородком.
– На мне быстрее высохнет, – неловко сказала она. Вошла, увидела многозначительно торчащую посреди пустого стола бутылку. Оглянулась и храбро предложила: – Хочешь, вместе выпьем?
– Еще не хватало мне детей спаивать, – пробормотал он, заходя в кухню за ней следом. Она взгромоздила сумку на стул, рывком раздернула ее, выставив на обозрение ее полные снеди потроха, и сказала:
– Если ты еще раз назовешь меня типа ребенком, я тебе морду набью.
Что-то слегка похожее на улыбку мимолетно коснулось его губ.
Не понимая, что происходит, и не в силах задумываться сейчас еще и об этом, он тупо уселся на свое прежнее место, на стул верхом, к столу и к бутылке спиной.
И стал смотреть, как Сима, точно хозяйничала тут много лет, споро выкладывает из сумки на стол пакеты и свертки, потом, как хирург перед операцией, моет руки над кухонной раковиной, потом лезет в холодильник, в морозилку, в один шкаф и в другой, настенный, что-то там перебирает и рассматривает… Накатило неуместное умиротворение. Вовку потянуло в сон: он две ночи почти не спал. Но было бы, подумал он, жалко спать, пока она тут.
Он молчал, и, в общем, он ее не звал и не обязан развлекать разговором, она это прекрасно понимала. Ему сейчас ни до чего. Спасибо, что хоть впустил. Некоторое время она творила в тишине, не утруждая его неуместной болтовней. И только пугливо вздрагивала и сразу тихо радовалась, то и дело чувствуя затылком, спиной, ногами его взгляд, осторожно перебиравший ее, как книгу.
Заунывно шелестел дождь. Шипел газ, забулькало вкусное варево.
– Володя, ты мне вот что скажи… – подала она голос потом, шумовкой собирая с бульона пену. – Если тебе не трудно. Все-таки. В городе чего только не болтают, но… Правоохранители наши толком говорят что-нибудь?
– А что они могут сказать… – не упорствуя в молчании, ответил Вовка. – Ливень чертов. Нашли, где он вышел из автобуса – он же не один ехал, люди видели… И все. Если б не дождь, может, собаки бы помогли, а так… Там поселок с одной стороны, с другой – новые особняки. Опрашивали… Никто ничего.
– Но так же не может быть.
Да, устало подумал он, не может.
Будто молния ударила в дом.
– Сима, – с трудом сказал он, – знаешь… Если будут какие-то новости, я тебе сообщу. А сейчас не надо. Не хочется глупости слушать и говорить.
– Хорошо, – послушно ответила она. – А тогда я вот что еще спрошу. Совсем из другой оперы. Ты листок с моим телефоном сразу выбросил?
Он не вдруг вспомнил, о чем речь. Потом смущенно признался:
– Да.
А она будто обрадовалась. Удовлетворенно констатировала:
