второй план и разделилась на экспериментальную науку с непонятными целями и задачами и беспочвенное философствование — умствования о «человеке вообще».
Конец ХХ века дал повод к тому, чтобы философия и экспериментальная антропология начали искать точки соприкосновения. Но за прошедшие десятилетия появилась генерация ученых, которые этому готовы противостоять, поскольку страшатся конечных выводов и применения знания к жизни. Они не хотят обобщать и делать выводы вне рамок своих узких тем. При этом обширные экспериментальные результаты оказываются обработанными негодными методами. Конечные заключения не превращаются в принципы, на основании которых можно было бы делать выводы о взаимодействии, конфликтах и союзах разных племен и народов. А ведь именно это — проблема для ведущих стран, для Европейского человечества, которое на наших глазах смывается миграционными потоками и фиктивными «культурами».
Ключевой момент, в котором соединяются политическая философия и экспериментальная наука — понимание единства биологического и социального, телесного и духовного. Это единство позволяет применять к исследованию человека природные закономерности, помня при этом об очевидной «аниприродности» или «внеприродности» человека как существа духовного. Дух может слабеть, и тогда на первый план выходит физическая реальностью. Целый ряд методик, разработанных для анализа биологических объектов, могут быть сомнительными или, по крайней мере, требующими серьезной адаптации к нуждам антропологии. Именно адаптации, а не ликвидации, не полного отделения проблем социологии, этнологии от биологических закономерностей. Антропология, уклоняясь от философского и социального анализа, утрачивает представления о своих конечных ориентирах, превращаясь из очевидно прикладной науки в увлечение для сектантов. Социология, отказываясь знаться с антропологией, теряет фундамент и превращается в отвлеченное умствование, не применимое ни к одному конкретному народу.
Вопреки глупым поискам бестелесной духовности мы должны опереться на интеллектуальное наследие наиболее выдающихся русских философов ХХ века — таких как А.Ф.Лосев, который писал: «Чистое понятие должно быть осуществлено, овеществлено, материализовано. Оно должно предстать с живым телом и органами. Личность есть всегда телесно данная интеллигенция, телесно осуществленный символ. Личность человека, напр., немыслима без его тела, — конечно, тела осмысленного, интеллигентного, тела, по которому видна душа. Что-нибудь же значит, что один московский ученый вполне похож на сову, другой на белку, третий на мышонка, четвертый на свинью, пятый на осла, шестой на обезьяну. Один, как ни лезет в профессора, похож целую жизнь на приказчика. Второй, как ни важничает, все равно — вылитый парикмахер. Да и как еще иначе могу я узнать чужую душу, как не через ее тело? Даже если умрет тело, то оно все равно должно остаться чем-то неотъемлемым от души; и никакого суждения об этой душе никогда не будет без принимания в расчет ее былого тела. Тело — не простая выдумка, не случайное явление, не иллюзия только, не пустяки. Оно всегда проявление души, — след., в каком-то смысле сама душа. На иного достаточно только взглянуть, чтобы убедиться в происхождении человека от обезьяны, хотя искреннее мое учение этому прямо противоречит, ибо, несомненно, не человек происходит от обезьяны, но обезьяна — от человека. По телу мы только и можем судить о личности. Тело — не мертвая механика неизвестно каких-то атомов. Тело — живой лик души. По манере говорить, по взгляду глаз, по складкам на лбу, по держанию рук и ног, по цвету кожи, по голосу, по форме ушей, не говоря уже о цельных поступках, я всегда могу узнать, что за личность передо мною. По одному уже рукопожатию я догадываюсь обычно об очень многом. И как бы спиритуалистическая и рационалистическая метафизика ни унижала тела, как бы материализм не сводил живое тело на тупую материальную массу, оно есть и остается единственной фигурой актуального проявления духа в окружающих нас условиях».
По данным, приводимым Б. Поршневым, удельный расход энергии для человека примерно в пять раз выше, чем для лошади, собаки или коровы. Из этого можно сделать вывод, что человек тратит энергию на «мышечное мышление» — микродвижения мышц, которые, вероятно, создают мышечные формы образов, мышечную память. Духовных переживаний нет без образов, а образов нет без телесных трепетов, ритмы которых своеобразны и подвержены влиянию не только внешнего «экстерьера», но и заложенных от рождения внутренних и мелких «конструкциях» тела.
Перед лицом Божиим, действительно, нет «ни эллина, ни иудея», но в земном существовании и эллин, и иудей, и русский есть. Смешно было бы утверждать обратное. Но совсем не смешно, когда обратное выдается за богоугодную цель, которая в действительности есть вавилонский блуд.
Один из наиболее глубоких русских мыслителей о. Сергий Булгаков писал: «абстрактных, космополитических всечеловеков, из которых состоит абстрактное же всечеловечество, вообще не существует; в действительности оно слагается из наций, а нации составляются из племен и из семей». Вместе с тем, по мысли Булгакова, «Отечество — есть только расширенная форма отцовства и сыновства, собрание отцов и матерей, породивших и непрерывно порождающих сыновство». Булгаков продолжает свою мысль так: «Эта идея нации как реального, кровного единства, получила практическое выражение на языке Библии (впрочем не в ней одной) в том, что племена и нарды здесь обозначаются, как лица, по именам их родоначальников или вождей (имена колен Израилевых, Ассур, Моав, Гог и др.), и эта персонификация национальностей, конечно, не есть только художественный образ или способ выражения, но подразумевает определенную религиозную метафизическую идею».
Иными словами, Отечество не мыслимо без телесных параметров, без памяти предков, без кровного родства. Не может быть никакой души нации, если тело нации не сформировано, не спаяно кровными связями. Точнее, в изуродованном национальном теле не может быть здоровой, просветленной национальной души. Чем чище кровь, тем чище дух и яснее мировоззрение.
Замечательный русский философ Н.Федоров в своей «философии общего дела» определил воскресение отцов как главную задачу христианской цивилизации. Эта глубокая религиозная мысль не ограничивается одним лишь православным символом веры, в котором многие близорукие интеллектуалы видят лишь повод для пассивного ожидания апокалиптических времен. Федоров говорит о соработничестве Богу — о подготовке к реальному, материальному воскресению телесной оболочки души.
Федоров формирует представление о фундаментальной цели человечества, указывая на ограниченность Ветхого завета — в десяти заповедях нет заповеди о любви к детям, к жене, как нет заповеди и о любви к самому себе. Последнее Федоров считает способом охранить дар жизни, которым обычно не дорожат. Иными словами, речь идет о разумном личном эгоизме — поддержании здоровья тела и души, а также о любви к своим родовым связям — прежде всего к семье — детям и родителям.
Федоров отмечает: «Любовь к детям увеличивается преимущественно продолжительным трудом воспитания. Дети для родителей не только плод их рождения, но и их труда, забот и проч. Любовь же детей к родителям не имеет таких сильных побуждений. Поддержание угасающей жизни родителей не может усилить любовь к ним, как дело отчаянное. Вот почему нельзя ограничивать долг к родителям одним почтением. Христианство устраняет этот недостаток ветхозаветной заповеди, превращая дело отчаянное в дело упования, надежды, в дело воскрешения, и из долга воскрешения выводит самый долг к детям. Дети — надежда будущего и прошедшего, ибо будущее, т. е. воскрешение, есть обращение прошедшего в настоящее, в действительное. И любовь братская может получить твердую основу только в воскрешении же, ибо только оно объединит каждое поколение в работе для общей цели; и чем ближе к ней будет подвигаться эта работа, тем более будет усиливаться братство, ибо воскрешение есть восстановление всех посредствующих степеней, кои и делают из нас, братии, единый род, уподобляя наш род тому неразрывному единству, в котором пребывает Отец, Сын и Св. Дух. Если наш род распался и мы обратились в непомнящие родства народы и сословия, и если тот же процесс распадения продолжается внутри самих народов, сословий и отдельных обществ, то причину этого явления нужно искать в отсутствии, в недостатке прочной основы, т. е. общей цели и общей работы; а иной высокой цели, естественной, невыдуманной, неискусственной, кроме воскрешения отцов, или восстановления всеобщей любви, нет и быть не может. Итак, долг воскрешения, или любовь к отцам, и вытекающая отсюда любовь братии, соработников (разумея оба пола), и любовь к детям как продолжателям труда воскрешения — этими тремя заповедями и исчерпывается все законодательство».
Заметим, что Федоров далек от соединения всех отцов в одно безнациональное стадо. Он до того
