— Нет…
— Как нет?
Князь вошёл на верхнюю ступень и на площадку и потянулся к жене поцеловаться, что он делал всегда, возвращаясь домой, хотя бы после совсем краткого отсутствия.
— Погоди лизаться… — уткнулась княгиня рукой в его грудь. — Говори. О себе не говорил, стало быть?..
— Нет.
— Преотменно!!
— Нельзя было. Приняла меня государыня с тремя другими. Тут же был и Бецкой, который, к слову сказать, опять пошутил: 'Ты — Трубецкой, а я — только без 'тру' Бецкой; а всё-таки есть Трубецкие, которые бы пожелали быть на месте без 'тру' Бецкого…' А знаешь, матушка, новость?! Он всем коронованием будет управлять, потому что…
— Да ты о себе говори!.. О себе!.. Что мне твои Бецкие и всякие иные, некровные, сбоку прижитые… Он…
И княгиня выразилась очень резким словом.
— А вот пойдём к тебе, всё расскажу, — ответил князь добродушно. Затем, обернувшись к своему адъютанту, князь прибавил: — Сбегай, голубчик… Ничего нету! Попроси хоть на два понюха.
Князь показал пустую табакерку.
— Слушаю-с! — воскликнул Сашок и пустился вниз по лестнице.
Он сразу понял, в чём заключалось поручение, потому что князь по крайней мере раза два в неделю посылал его к своей свояченице Настасье Григорьевне Маловой за нюхательным табаком.
Сестра княгини, красавица вдовушка, нюхала табак, и не столько из-за необходимости и привычки, сколько из-за модничанья и того, что все нюхали… Но дело в том, что Малова умела приготовлять из разных смесей такой табак, какого в продаже не было и от которого все нюхатели приходили в восторг. Уверяли даже, что сам фельдмаршал Разумовский говорил:
— Маловский табак? Ну табак! В жар и холод бросает. Нюхнёшь — и душа с Богом забеседует.
Сашок добежал за два дома от подъезда, приказал доложить Маловой, зачем он явился, и тотчас был принят. Он вошёл в гостиную и почтительно заявил, что князь только что вернулся из Петровского от государыни, а табаку ни порошинки в табакерке.
Молодой человек всегда старался быть особенно почтительным с Маловой, так как родная сестра княгини могла повлиять на жену его начальника и замолвить за него словечко.
С хозяйкой сидели два господина. Один пожилой, другой молодой красивый хват в артиллерийском мундире.
Настасья Григорьевна, как всегда бывало, странно поглядела на Сашка, как будто чему-то смеялись её глаза, и подала ему голландскую тавлинку с табаком.
— Всегда-то вы за табаком, — сказала она сладко. — Возьмёте и уйдёте. А нет чтобы меня навестить и посидеть.
Сашок не нашёлся, что ответить, глупо улыбнулся и, поклонясь, вышел.
'Чудно она на меня всегда глядит, — подумал он. — А надо сказать правду. Красива. Даже не хуже моей Катерины Ивановны. Та пономариха всё-таки. А это сестра родная княгине'.
Вслед за ним в переднюю вышел и пожилой человек, суровый, угрюмый, смерил его с головы до пят и, пройдя мимо, сел в свой экипаж. Сашок уже не раз видал этого гостя Маловой, но не интересовался узнать, кто он такой.
'Чего это он сегодня, будто съесть меня хотел', — подумалось Сашку, и он на этот раз спросил у лакея, кто этот гость его барыни.
— Павел Максимович, барин Квощинский.
— Квощинский? Вот как? Не ожидал! — удивился Сашок и прибавил: — Сердитый, видно.
— Никак нет-с, — глупо ухмыльнулся лакей. — А они с капитаном сейчас повздорили. С Кострицким.
Молодому человеку было, конечно, это известие нелюбопытно, и он побежал обратно, бережно держа в руках тавлинку.
Когда Сашок вернулся в дом и стал подходить к кабинету князя, то через растворённые двери услыхал, что между супругами 'баталия'.
— Коли она сказала эдак-то, — кричала княгиня, — сказала сама тебе, что хорошо бы, мол, поступили, если бы спознакомились, то и ступай.
— Сама. Да всё-таки…
— Ничего! Ступай. И сейчас ступай! — вскрикнула княгиня.
— Матушка, рассуди, что я… — громче, но мягко возражал князь.
— Нечего рассуждать. Ступай.
— Мне семьдесят лет, а им всем братьям…
— Хоть сто семьдесят будь. Собирайся… Орловы стали теперь поважнее Разумовских самих.
— Но, матушка Серафима Гри…
— Собирайся. Бери этого щенка Козельского и але-марше. [2]
— Нельзя, матушка… Хоть предупредить прежде, — уступчиво заговорил князь. — Спросить их, когда. Приеду, не застану дома, и опять ступай. Что же, я у них на побегушках эдак буду стоять?
— Ну, это пожалуй. Ладно. Тогда посылай сейчас к Орловым этого щенка спросить и эдакое что- нибудь вежливое сказать. Авось не переврёт олух царя небесного.
А Сашок, слушая у дверей, проговорил себе:
— Это всё я. И щенок, и олух…
Князь вышел наконец и, увидя адъютанта, воскликнул с упрёком:
— Что же ты стоишь? А я жду и помираю. Нос онемел, не чую его… Подавай скорее.
И, выхватив из рук Сашка тавлинку, князь взял огромную щепоть табаку и наполнил, почти закупорил, обе ноздри, а затем потянул в себя.
— Ах, благодать. Прямо-таки благодать, — сладко произнёс он. — Вот ведь Настасья Григорьевна, дама, прости Господи, какая уж не прыткая, а табак готовит — прямо царям или королям нюхать.
И, во второй раз начинив нос, князь заговорил деловито:
— Ты у меня умница… Слушай в оба и исполни хорошенько… чтобы не было ни сучка ни задоринки. Ступай сейчас к господам Орловым. Знаешь, где изволят жить?
— Как не знать-с. На Никитской, у Вознесения.
— Ну вот, ступай и вели доложить Ивану ли, Григорью ли, Алексею ли, Феодору ли Григорьевичам. Это всё одно. Доложить, что, мол, генерал-аншеф князь Егор Иванович Трубецкой имеет честь кланяться и просить сказать, когда он может приехать познакомиться.
Сашок, как ни был наивен, но глядел выпуча глаза.
— Что, родимый? Дивишься, что старик генерал-аншеф, да ещё Трубецкой, поедет эдак к капитанам-молокососам? Что делать? Времена переменчивы.
Сашок действительно был удивлён, что старик, заслуженный генерал и одно из первых лиц дворянской Москвы, первым едет к дворянам Орловым. Да ещё посылает узнать, когда ему быть. Молодой человек, как и все в Москве, слыхал о внезапном возвышении простых офицеров, но заявление Трубецкого всё-таки смутило его.
Кроме того, Сашок смутился и струсил за себя самого.
'Каково ехать к этим Орловым? Они похуже самой княгини отбреют. Примут гордо, высокомерно, обойдутся как с лакеем'. Но рассуждать было нельзя, и Сашок, выйдя, сел на лошадь и, смущённый, шагом пустил коня.
'Там у них вся Москва, сказывает Тит, толчётся от зари до зари. А у меня какая же светскость… Никакой. Как много народу, так сейчас у меня душа в пятках. Ну вот, холопа и изображу. Да Орловы своего пару ещё поддадут'.
