Том 5. Критика и публицистика 1856-1864

Впервые — в журнале «Современник», 1863, № 1–2, отд. II, стр. 63–80 (ценз. разр. — 5 февраля). Без подписи.

Принадлежность статьи Салтыкову установлена В. Е. Евгеньевым-Максимовым на основании документов конторы «Современника» (см. В. Е. Евгеньев-Максимов. В тисках реакции, М. —Л. 1926, стр. 133, см. также «Литературное наследство», т. 13–14, стр. 64, т. 53–54, стр. 258). Рукопись не сохранилась. Печатается по тексту журнала.

Внешним образом статья посвящена критике драматургов-апологетов Второй империи во Франции и вместе с тем обличению буржуазного общества, породившего насильственный режим Наполеона III. По существу, однако, Салтыков ни на минуту не упускает из виду политическую и общественную реакцию, восторжествовавшую в России в 1862–1863 гг. после краха революционной ситуации.

Слова «Франция, в этом случае, может служить живым и поучительным примером» и намекают на то, что во всей статье проводится эзоповская аналогия между бонапартистской Францией и реакцией в России.

Развернутое определение понятий «паразиты», «паразитство» Салтыков дал в «Признаках времени», в частности в очерке «Сила событий». «Паразитство», как общественное явление, писатель связывает с торжеством реакции и с ложным патриотизмом, являющимся прикрытием для беззастенчивой эксплуатации масс и всевозможных форм ограбления отечества. В области идеологии «паразитство» приводит к вытеснению подлинного искусства «зрелищами, возбуждающими чувственность, литературой, проповедующей низменность и пошлость, искусством, чуждающимся мысли и преследующим ее презрением и насмешкою» (см. т. 7 наст. изд.).

Публицистическое определение «паразиты» в комментируемой статье является ступенью в процессе создания обобщенных художественных образов «хищников» и «пенкоснимателей», в позднейших произведениях Салтыкова («Господа ташкентцы», «Дневник провинциала в Петербурге» и др.).

Статья содержит в себе три плана: историко-философский, актуально-политический и литературный.

В историко-философской публицистике и полемике 60-х годов нередко проводилась аналогия между положением Западной Европы после 1848 г. и состоянием Римской империи накануне ее падения. Ими пользовались Джон Стюарт Милль, Герцен (например, в книге «С того берега», в статье «Русский народ и социализм»). Аналогия эта нередко распространялась и на Россию. Чернышевский решительно и убедительно отверг ее в статье «О причинах падения Рима» («Современник», 1861, № 5). В конкретных условиях 60-х годов историко-философский спор о судьбах западноевропейской культуры и образованности содержал в себе политический подтекст: славянофилы прямо утверждали, что демократия и социализм не могут спасти Европу от гибели, что демократия и социализм — форма ее предсмертной болезни и по этому одному уже неприемлемы для России. Чернышевский же доказывал, что пробуждение масс, победа демократии и социализма гарантируют европейскую и русскую культуру от гибели и вырождения.

В целом Салтыков примкнул в этом споре к Чернышевскому. И он считал, что приравнивание социального кризиса современной ему Европы к разрушению Римской империи варварами есть не более как «близорукий парадокс». Однако, отвергая представление о цикличности исторического развития, по аналогии с зарождением, восхождением и крушением античного мира, Салтыков подчеркивал, ссылаясь на опыт и Франции и России, что подавление революционных сил и разгул реакции приводят к разложению общества и к упадку культуры и что в этом смысле выражения «владычество варварства» и «падение общества» становятся уж совсем не столь фальшивыми… и если несправедливо употреблять их в абсолютном значении, «то весьма и весьма позволительно применять к данному моменту общественного развития». Это уточнение было тем более необходимо, что Салтыков сам в «Глуповском распутстве» сравнивал крепостническую Россию с деградирующим Римом. По рукописным и корректурным материалам «Глуповского распутства» видно, как тщательно работал Салтыков, чтобы придать аналогии истории Глупова с историей Рима ограниченный конкретно-исторический (и сатирический) характер.

Славянофилы и «почвенники» использовали аналогию между гибнущим будто бы Западом и гибнущим Римом в узконационалистических целях. Противополагая «гниющему» Западу «патриархальную» Россию, они отрицали самую идею «человечества». Белинский писал: «Можно не любить и родного брата, если он дурной человек, но нельзя не любить отечества, какое бы оно ни было; только надобно, чтобы эта любовь была не мертвым довольством тем, что есть, но живым желанием усовершенствования; словом, любовь к отечеству должна быть вместе и любовью к человечеству»[168] . Полемизируя с Белинским, Ап. Григорьев писал, что «в лице теоретиков <то есть в лице Белинского и его наследников Чернышевского, Добролюбова и их сторонников. — В. К.> мы… отрицаемся от идеи национальности в пользу общей идеи, которая на языке благопристойном зовется человечеством, а на циническом, хотя в этом случае очень метком языке père Duchesne’я новейших времен — «человечиной»[169] <«Père Duchesne новейших времен» — Бурачек, крайний реакционер, издатель журнала «Маяк»>. Несколько позднее Н. Я. Данилевский, бывший фурьерист и петрашевец, а затем «почвенник» и славянофил, писал в своей известной работе «Россия и Европа»: «Понятие об общечеловеческом… не имеет в себе ничего реального и действительного» <первоначально — в 1869 г. в журнале «Заря». Цитирую по третьему изданию, СПб. 1888, стр. 128>. Вот это-то противопоставление нации интернациональному понятию человечества и имел в виду Салтыков, когда писал, что идея «человечества едва-едва начинает проникать только в историю человечества…». Сам Салтыков вполне солидаризовался с Белинским. И для него любовь к родному народу и к родной стране была силой не разделяющей, а соединяющей народы, стремящиеся к «общему благу». «Идея, согревающая патриотизм, — писал Салтыков, — это идея общего блага… Воспитательное значение патриотизма громадно: это школа, в которой человек развивается к восприятию идеи о человечестве» (наст. изд., т. 7).

Поражение общественного движения 60-х годов вызвало в некоторых кругах русской общественности разочарование в политике. К тому же многие течения в утопическом социализме, и в Европе и в России, относились отрицательно к политической борьбе. После 1862 г. такие настроения стали оказывать влияние на Писарева, что в скором времени сказалось в его статьях (например, в «Реалистах»). Вопрос о социализме и политической борьбе стал одной из самых главных проблем русского революционного движения 60-х и 70-х годов. Отвергали политическую борьбу Бакунин и Лавров. По вопросу об отношении к политической борьбе вторая «Земля и воля» раскололась на «Черный передел» и «Народную волю». Марксистское решение проблемы, применительно к русским спорам, впервые дано было Плехановым в брошюре, которая так и называлась «Социализм и политическая борьба» (1883).

Салтыков сразу же понял огромное, можно сказать, решающее, значение проблемы, от правильного решения которой зависели судьбы революции в России. Он проявил в обстановке начавшегося разброда и растерянности величайшую твердость и теоретическую зрелость, требуя сохранения линии заточенного Чернышевского, доказывая необходимость политической борьбы для свержения самодержавия и необходимость политической свободы, как предварительного условия для борьбы за социализм: «Ужели в самом деле время политических интересов миновалось? — восклицал он… — Нет, это только самообольщение; нет, это сон… забывается одно весьма важное условие, а именно, что разработка политических интересов приготовляет почву для тех «других» <то есть социалистических. — В. К.>, о которых так много заботятся. Здесь, очевидно, забывается то, что, отклоняя политические интересы, мы вместе с тем отдаляем и «другие».

Салтыков пропагандировал необходимость единства всех сил, враждебных самодержавию, для общего натиска против него, для того, «чтобы поразить общего врага».

Предположительное рассуждение об отношении Австрии к Венеции содержит в себе эзоповское изложение взглядов Салтыкова на отношение царизма к угнетенной Польше. В январе началось польское восстание 1863 г. Салтыков воспользовался иносказанием для того, чтобы выразить свое сочувствие польскому делу.

Статья «Драматурги-паразиты во Франции» содержит в себе первое выступление в поддержку восставших поляков в русской легальной печати. В майской хронике «Наша общественная жизнь» (т. 6) Салтыков со страстным негодованием отмечает, что говорить по польскому вопросу могут только катковские органы, «Русский вестник» и «Московские ведомости», и что на уста всех инакомыслящих наложена печать