человеке, представитель закона полностью игнорировал. При этом его вообще, похоже, не интересовали никакие конкретные факты, на которые мог обратить внимание подполковник спецназа ГРУ. То есть человек, в силу специфики своей работы приученный замечать то, что от постороннего неподготовленного взгляда, как правило, ускользает.
Не интересовало его и то, что в действительности говорил отец Викентий в их последнюю встречу, такую близкую к мгновению его смерти. Зато интересовали разговоры, которые вел священник до этого. Но только в той интерпретации, которую следователь предлагал сам, надеясь на согласие подполковника. В итоге выходило, что иерей Колпаков был чуть ли не ненавистником существующего в России даже не строя, а общества, и людей, из которых это общество состоит, противником православной церкви и раскольником, сеющим смуту среди прихожан, разжигающим межнациональную рознь. В общих чертах следователь хотел добиться от Кирпичникова именно этих слов для характеристики священника, которую Владимир Алексеевич не давал, но желал дать сам следователь или тот, кто им руководил.
Ответы подполковника Кирпичникова, чем дольше длился разговор, становились более краткими и однозначными. Он уже начал кое-что понимать. А следователь слишком много писал в протоколе. Явно писал многократно больше, чем Владимир Алексеевич говорил. А когда писать закончил, передвинул по столу четыре заполненных бланка.
– Как я уже говорил, на каждой странице внизу подпишите: «С моих слов записано верно». Распишитесь и поставьте число.
Выполнить эту простую просьбу Владимир Алексеевич сразу не пожелал, он принялся сначала читать. И убедился, что следователь писал не то, что говорил свидетель, а то, что говорил он сам. После прочтения первой страницы следователь снова напомнил:
– Внизу подпишите…
Кирпичников не отреагировал и стал читать дальше. Прочитав все, подумал пару секунд и разорвал протоколы.
Они долго смотрели через стол в глаза друг другу. Первым молчание прервал хозяин:
– «Не клоните душу свою к князьям мира сего. Они только в этой жизни князья, а в жизни вечной они прах и пыль». Вот это можете записать. Это слова отца Викентия, которые я хорошо запомнил. Может быть, он тоже кого-то цитировал, не знаю. Но я их от него услышал. Понравилась мне фраза. Всем нам, и вам лично в первую очередь, необходимо ее запомнить. Пишите в протокол. Это я подпишу с удовольствием. А вообще, говоря честно, вы меня сильно разочаровали. Я вообще не люблю подлецов, которых в своей жизни встречал достаточно. А молодых подлецов не люблю тем более. Когда я поспешил домой, чтобы с вами встретиться, наш генерал попросил не бить вас сильно. Должно быть, он хорошо знал, что меня ждет. Я с удовольствием позволил бы себе дать вам хороший урок, но просто брезгую. Напишите нормальные протоколы и пришлите мне по почте. Или с другим человеком. Я прочитаю, исправлю и подпишу. А сейчас – убирайтесь. Желаю вам благополучно не доехать до дома. Чем раньше вы с этим миром расстанетесь, тем меньше гадостей людям сделаете.
– Вам нравятся лавры полковника Квачкова? – с насмешкой спросил следователь, ничуть не потерявший хладнокровия.
– Владимир Васильевич весьма уважаемый человек и в армии, и в гражданском обществе. Хотя мы с ним лично, к сожалению, не знакомы, но уважать вполне можно и заочно. Вам, при всем старании, не испачкать его имени. Вам и вашим бездарным коллегам.
– А ваше?
– Руки коротки, – Владимир Алексеевич почувствовал в вопросе мимолетную скользкую угрозу, и сказал предельно жестко. – И их обломать недолго. Вне боевой обстановки я человек не слишком терпеливый, и потому предупреждаю вас заранее: держите дистанцию, которая должна отделять подлеца от порядочных людей. Иначе они могут воздать вам по всем статьям.
Угроз следователь, наверное, несмотря на молодость, слышал немало, а свою порядочность он оценить мог, наверное, даже лучше подполковника Кирпичникова. И потому продолжал с упрямым самодовольством.
– В моих возможностях перевести вас из категории свидетелей в категорию подозреваемых. Тогда мне уже не придется ездить к вам за дачей показаний. Я буду просто звонить, и вас будут привозить ко мне в кабинет из камеры. Вы этого добиваетесь? Вас, насколько мне известно, в трудном положении взяли на новую службу с испытательным сроком. После ареста – а любой суд санкционирует его, тем более наш, районный, – ваш испытательный срок закончится раньше, чем мы проведем расследование. Это тоже вас устроит?
– Я не собираюсь вам объяснять, чего я добиваюсь и что меня устроит, но могу вам гарантировать только одно: я приложу определенные усилия к тому, чтобы вы лишились вашей должности. Это я вам обещаю. И возможности для этого я имею, будьте уверены. А сейчас попрошу не мешать мне ужинать. Вы способны испортить аппетит любому человеку, очень уж у вас пресная и подлая рожа. Прощайте. Надеюсь никогда больше вас не увидеть.
Утром Владимир Алексеевич поехал на службу невыспавшимся. Для него самого такое состояние было непривычным. Сколько раз в боевой обстановке, когда спать приходилось урывками по пятнадцать минут каждые четыре часа, как обычно делается в ходе длительного марша, он быстро втягивался в ритм. А здесь, в расслабляющей домашней обстановке, после беседы с молодым следователем и, тем более, после таких событий, как убийство священника, тоже дающее пищу для размышлений, никак не удавалось уснуть. А если и удавалось задремать, то сны приходили такие, что лучше бы вообще не смыкать глаз.
В результате подполковник Кирпичников проснулся совершенно в непривычном для себя разбитом состоянии. Нечто подобное он исытывал только один раз – когда ему сообщили о расформировании бригады, переводе молодых офицеров на службу в другие части и об отправке старших офицеров в отставку. В глубине души Кирпичников понимал, почему он так нервно реагирует на жизненные несправедливости. Где-то там, в боевой обстановке, он всегда был готов к любому повороту событий. В спокойной же обстановке такого настроя нет, и потому возникающие неприятности переносятся гораздо сложнее. Они словно бы бьют в тот момент, когда ты не выставил защиту.
Добравшись до своего кабинета на полчаса раньше остальных, подполковник сразу сел писать рапорт о вечерней операции совместно с силами областного управления внутренних дел. За свою армейскую жизнь подполковник написал столько рапортов, что научился делать их предельно сжатыми и лаконичными, полностью состоящими из фактов, без всякой «воды». И потому успел составить документ до того, как дверь без стука приоткрылась и в нее заглянул генерал-лейтенант Апраксин.
– Утро доброе, Владимир Алексеевич. Вижу, вы с утра успели потрудиться.
– Труд невелик по объему, товарищ генерал, – подполковник Кирпичников встал и протянул рапорт Апраксину, который сразу пробежал его по диагонали.
– Ну что, отработали по двойной программе, и я не вижу вашей вины в перевыполнении нормы, – сказал Виктор Евгеньевич, завершив чтение и свернув лист бумаги пополам. – Мне вчера из ГУВД уже звонили, благодарили за прекрасно выполненную работу. Правда, ничего не сказали о перевыполнении. Наверное, подполковник Васильков записал захват бандитов на счет своей группы. Ты против не будешь?
– Мне не жалко, – сдержанно улыбнулся Владимир Алексеевич. – Милиции тоже нужно звездочки зарабатывать. То, что для спецназа ГРУ считается проходным моментом, для них чрезвычайная ситуация, подвиг. Пусть записывают.
– Ты, я вижу, не в настроении… Следователь вчерашний не понравился?
– На мой армейский простецкий вкус, товарищ генерал, таких следователей необходимо расстреливать еще до зачатия.
– Кардинальная мера. Если бы еще и судей наших судов… – согласился генерал. – Рассказывай по порядку.
Владимир Алексеевич хорошо помнил, что еще вечером пообещал генералу в телефонном разговоре подробно передать суть беседы со следователем. И потому хорошо продумал, что и как сказать, и расставил акценты там, где их следовало расставить. Все прозвучало убедительно и ни в какой мере от правды не отступало. Генерал возмутился.
– Так и пригрозил арестом?
